Протест настоящего мужчины - [47]

— Длинный хвост в нашем деле только мешает.

Потом он решал, что не стоит идти обратно целую милю лишь ради обеда. Поэтому он сидел у нас почти весь день. После школы пробегали спринт, потом опять вычесывали, и часто уже темнело, когда тренер и его ассистенты уходили. За все это время я ни разу не слышал, чтобы мама жаловалась.

Теперь, оглядываясь назад, я убежден, что отец так никогда и не понял тот новый для него мир, в котором очутился. Разумеется, он принимал живейшее участие в этой затее, но вид у него всегда был слегка озадаченный. Не обернись этот план столь огромным предприятием, отец забросил бы его с самого начала. Но Лобстер разворачивал события с такой быстротой, действовал так ловко, что у отца едва ли оставалось время поразмыслить над происходящим. Он и оглянуться не успел, как оказался владельцем дрессированной борзой — претендента на звание чемпиона, записанного Лобстером для участия в бегах на приз города Омы, которые должны были состояться через две недели. До самого дня соревнований отец уверял себя, что преследует благородные цели, готовя одну из своих собак к спортивной карьере. Он стал пользоваться такими терминами, как «дух соперничества» и «природная грация движений». Он устоял даже в последнюю неделю перед соревнованиями, когда трое собаководов приходили к нам чуть не каждый день, а Лобстер и вовсе перебрался в мою комнату.

Состязание начиналось в первый понедельник июня вечером. Лобстер отвел щенка на ипподром пораньше, чтобы тот привык к обстановке, а мы с отцом и мамой пришли туда в шесть часов вечера, примерно за полчаса до начала соревнований. Нарядились будто на праздник — наверное, чтобы чувствовать себя увереннее. Но мама все равно волновалась. Когда мы шли через городок к ипподрому, находившемуся в миле от Дублинской дороги, мама без конца мне шептала:

— Веди себя как следует, веди себя как следует, — будто мы шествовали в гости к доктору.

Потом уже перед самым ипподромом мама повернулась к отцу и спросила:

— А после каждого забега аплодируют?

— Разумеется, — ответил отец.

Но я-то понимал, что он отвечает наугад.

— Разумеется, если участники показали наилучшие результаты, — спохватился он.

— Понимаю, — сказала мама, плотно сжав губы и высоко вскинув голову: уж она-то оценит бега по достоинству, чем бы они ни кончились.

Я думал, что ипподром такой же, как на картине «День дерби», висевшей у нас в гостиной над камином: лужайка, засаженная зеленым дерном, вокруг нее побеленный деревянный забор. Пейзаж — сама элегантность и свежесть. Но ипподром, куда ежемесячно сходились на собрание жители нашего городка, оказался грязным полем, обнесенным одним рядом провисшей проволоки. В углу паслось стадо кротких овечек, мирно пощипывавших травку. В тот вечер на ипподроме собралось не более ста человек, они стояли вокруг поля редкими группками, и казалось, что это вовсе и не зрители, а всего-навсего фермеры, которые забрели сюда случайно. Помню, я смотрел на них и думал, что впервые увидел собравшихся вместе всех жителей нашего городка, которых мама со свойственной ей деликатностью называла «бедняками». Здесь они вели себя шумно и развязно; когда кому-то из них иной раз приходилось стучаться в нашу дверь, они держались не так, и я чего-то испугался. Когда мы шли вдоль поля, разговоры смолкли, и нам вслед устремились мрачноватые, любопытные взгляды.

— Это и есть жизнь, — бодро сказал отец, надменно поглядывая на зрителей. — Человеку должны быть знакомы все ее стороны.

Мы с мамой не посмели ему возразить. Увидев Лобстера, идущего к нам со щенком на поводке, мы воспрянули духом. Но и у Лобстера вид был какой-то зловещий. Его кривой глаз, смягчавший, как мне всегда казалось, выражение его лица, на сей раз загадочно поблескивал. Рядом с Лобстером стояли специалист по резвости и ортопед.

— В нашем забеге участвуют еще пятеро, — скривив рот, сообщил Лобстер. — Два кобеля и три суки, которые стартовали на всех соревнованиях в стране. Одна из них — черная сука Ларкина, несется как ветер.

— Значит, их опыт дает большое преимущество? — поинтересовался отец.

— Преимущество! Не то слово! Эти собаки кого хочешь перехитрят — хоть черта, хоть дьявола.

— Но почва болотистая, — вмешался ортопед. — А это как раз то, что нам нужно.

— Когда наш забег? — спросил отец.

— Следующий, — ответил Лобстер. — Пойдемте-ка лучше на старт.

— Я провожу вас, джентльмены, — засуетился отец.

Когда они ушлй, мама взяла мою руку в свою и сказала:

— Помолимся, чтобы все хорошо кончилось.

Она сказала это совсем не для красного словца, и мы, отвернувшись от мокрого поля, криво ухмылявшихся зрителей и робких овечек, стали просить всемогущего господа сделать так, чтобы наш щенок победил.

— Ну вот, — сказала мама, — мы сделали все, что могли. Теперь все в руках божьих.

В конце поля стояли клети: большие деревянные ящики с защелкивающимися дверцами, которые открывались одновременно, выпуская собак после натравки. Запертые в клетках, собаки видели безжизненно лежавшее чучело зайца, привязанное за веревку. Веревка тянулась ярдов на сто пятьдесят, и другой ее конец был прикреплен к деревянному барабану с рукояткой, которую надо было вращать довольно быстро, чтобы чучело зайца все время находилось перед собаками. Если механик оказывался недостаточно проворным, собаки догоняли зайца, и состязание кончалось тем, что на поле летели клочья разодранного зайца и шерсть борзых. Я видел, как механик у барабана засучил рукава и поплевал на руки. Отец, удостоверившись, что щенок сидит в клети на другой стороне поля, теперь разговаривал с каким-то коротышкой в котелке. Я сразу догадался, что это букмекер. Как сейчас вижу заинтересованную улыбку отца, до смешного терпеливо пытавшегося разобраться в обстановке. Я был уверен: он задает наивные вопросы, чтобы уже больше никогда с этими делами не связываться. Но когда он вернулся к нам вдоль забора, он тяжело дышал и был очень взволнован.