Просторный человек - [110]

Э, да что я, зачем все эти уязвленные перечисления?! Ведь может быть и совсем другое: могут, подавая тебе тот же сыр, ответить на твое заученное «спасибо» неожиданным «на здоровье»; могут плечами не пожимать, а вникнуть в твое дело, и опять-таки вполне неожиданно, по своей доброй воле взять и помочь! Да и хорошо подведенные глаза над полированным столом… Все, все может быть! Те же люди могут оборотиться к тебе любым из своих лиц. (Им никто не запретит.) С ними лучше поддерживать добрые отношения, если ты, конечно, не клинический правдолюб. Но клинике всегда плоховато. Так что будь в норме, в здоровье то есть. Будь здоров! Не бегай жаловаться. Выбери из своих улыбок самую подходящую: чтобы она была не нахальной и не заискивающей, не простоватой, но и — упаси бог — не ироничной… Лучше всего сейчас идет масочка под названием «пробойная сирота». Людей, могущих по своему желанию осчастливить или онесчастить, иногда трогает сиротство, как рычаг для приложения своих сил (верней, для их показа).

Так воспоем же сказочную мышку, которая на бегу, махнув хвостиком, разбила яйцо, а ведь его

дед бил-бил, не разбил,

баба била-била, не разбила…

Воспоем маленькую секретаршу, восстановившую выгнанного студента, о котором просили несколько академиков (один из них — бывший учитель декана), а она подсунула заявление с просьбой, старик и подмахнул!

Ася знает это, но не на своем опыте. И теперь, придя просить за Татьяну Всеволодовну, глядит во все глаза на симпатичную улыбчивую девочку-секретаря. Эта не медсестричка Марина — отнюдь! Эта вежлива, даже доброжелательна. Но все равно что-то не срабатывает, что-то не проницает сквозь. Если есть у тебя право — сделает… А если оно не формальное, не оформленное? (Речь о Татьяне Всеволодовне — художнице.)

— Нет, нет, это невозможно.

И в самом деле — кто позволит, если не иметь права?

— Вы же понимаете…

— Да, конечно.

Но Ася чует: можно, можно найти ключик. К ней найти, к чему-то, что касается лично ее, этой девочки, тогда и она найдет что-то, что не будет беззаконно, но и одновременно все решит, как надо. Неизвестно, с чего взяла это Ася, но уверена. Потому не пытается разжалобить (то есть сначала пытается, но, поймав легкое раздражение во взгляде, замолкает), не ссылается на ФЕЮ и полуподвал (а у нее и документ есть — его она показывает мельком, но впечатления не ждет). Тут другое, другое!

— Знаете что, — говорит вдруг Ася, уже теряя надежду и тем не менее улыбаясь в ответ на приветливую улыбку. — Давайте я подумаю и вы подумаете: вдруг что-нибудь сообразим!

Все-таки с такой девочкой легче — великое дело воспитание!

Девочка качает головой:

— Не знаю, боюсь обещать вам. Таких случаев у нас…

— И все-таки. Ну, до свидания!

Нет, Ася не умелец в практических делах: с ФЕЕЙ упустила, и здесь, кажется, тоже. Но она еще вернется. Нельзя, чтобы из-за твоего неумельства страдал человек.

Вадим, во мне не хватает чего-то! Ты говорил, что мне много дано, — почему же я так ничего не смыслю в жизни? Ведь не девочка уже!

Неужели я просто неумеха, причудаиха, представительница флоры (это все цитаты, Вадим, и боюсь, что  о н  не ошибся).

* * *

Олега Клавдиевича Ася везла на такси. Сначала приехала так, обычным образом, подождала, когда оформят выписку, помогла одеться, а потом, спустив его, слабого, взъерошенного, на лифте в вестибюль, побежала за машиной.

Из палаты уходили под всеобщее веселье.

— Ну, повезло мужику! — охнул сосед по койке.

— А чего повезло? — тотчас оспорил другой. — Он-то красавец, а она только что быстрая.

— Молодая… — позавидовал кто-то.

— Зато он компанейский парень, выпить не дурак!

— У нас все сестрички за больных выходят! Прямо рынок мужей — на выбор!

Олег молчал сердито, потом порскнул:

— Языки-то не распускайте, коли не в курсе. — И едва внятно пошутил: — Скоро за добрые дела судом судить будут, так что не мешайте пока. Ну, счастливо, братва!

— Давай!

— Не посрами!

— Заходи, выпьем.

— Книжку забыл, журнальчик!

— Не нужен.

— Бери, бери, чтоб не возвращаться, — примета есть!

— Сестричка, не забывай нас, если старик надоест!

Олег двигался плохо, Ася держала его плечом, боком, — боялась за швы.

— Тебя бы на фронт, Ася.

— А вы разве воевали?

— Нет, не довелось. Фильмы смотрел.

Он был тих. Лицо распустилось (то будто стягивало что-то, и вот теперь отошло), сжатые губы расшлепались, рыжие глаза потеряли пристальность и недобрую остроту. И вдруг Асе почудилось фамильное сходство, возможная мягкость, настороженность для понимания. Да, да, т а м (у Вадима) была постоянная эта настороженность, чтобы понять; вся поза, наклон головы, всматривание в лицо, будто боязнь опустить суть за необязательными словами.

Вадим! Как я столько дней прожила без тебя?!

— Муж-то меня палкой не погонит?

— Погонит — заступлюсь.

— А ты скажи, он, мол, слесарь, не пара мне. Только если по родственной линии…

И замолчал.

Что-то не угасало, клокотало в нем, недобрость какая-то. И впервые — опасение: скажет. А ведь и правда, пожалуй, скажет.

А что до слесаря, так Ася уже говорила об этом.

— У тебя что, ванна не работает? — переспросил тогда Коршунов. Потом недовольно покачал головой и постучал по ней согнутым средним пальцем. Однако не запретил. Почему?