Просторный человек - [109]

— Ну так что у тебя, Ася?

Она сбивчиво рассказывает о десятиметровой комнате, где — Таня вдвоем с дочкой.

— Какой адрес? — деловито перебивает ФЕЯ.

Ася называет.

— Сносить будут через два года. Переселят.

— Это долго — два года, — почти шепчет Ася. — Она художница. Работать не может.

— Почему не может?

— В мастерской не топят… А в комнате тесно… Дочка… Уроки… Да и запах, знаете, краски — химия…

— Дома работает, что ли?

— Да.

— У нас художникам все усло… Да ей лишний метраж полагается. Она не знает? Скажи ей. На основании… — Он перелистывает память, где множество постановлений, уложений, параграфов.

— Федор Евдокимыч, ей справку не дают, она не член Союза.

— Какого союза?

— Художников.

— Молодая?

— Нет. Просто… Ну, как сказать… Не вступила вовремя. Были заработки — снимала мастерскую, а теперь вот…

— Что теперь?

— Болеет. Ревмокардит. Руки сводит, не может, в общем.

— Послушай, Ася. Ты, конечно, добрый человек. Но я вот что скажу: пусть вступит и получит на законных основаниях. Мы в обход законов…

— Но, чтоб вступить, надо активно работать, а чтоб работать, нужны условия.

Тут, как понимает Ася, требуется комплексная помощь. Тут заколдованный крут.

Но ведь ФЕЯ только называется так. А что он может против колдовства?

— Не знаю, Ася. Прямо скажу — не знаю. Что у ней там — батарея испорчена? Так пусть — в домоуправление. Не помогут — к нам. Вот как надо. По порядку. Зачем она прямо к тебе? Тут по блату ничего ей не обломится, Татьяне твоей.

— Откуда вы знаете, что Татьяна? — вскидывает голову Ася.

— Была у меня, была уже твоя истеричка! Анна Сергевна ее приводила. Я ведь не сразу понял, что и ты — про нее. Они немного об другом лопотали. Она, веришь ли, доченька, слушала, чего я говорю, слушала, что вот к домоуправу надо или к главному инженеру, а потом как закричит: «Вы что, смеетесь? Да я из окна выброшусь!» Такое меня зло взяло! «Бросайся, говорю, только лучше из подвального». — И он рассмеялся.

Ася не поддержала, хотя было бы лучше. Тогда бы она могла доверительно спросить: «Неужели и вправду, в ы — и вдруг ничего не можете?»

А он бы ответил: «Как же не могу? Могу. Только уж больно баба противная».

Ася могла бы пожать плечами со снисходительной улыбкой (снисходительной к Татьяне Всеволодовне): «Ну что поделать, такая уж она. А я, Федор Евдокимыч, тоже противная? А я-то думала, мы — друзья…»

«Неужели не друзья? — И грустно сострил бы: — Не имей сто друзей, а имей сто рублей!»

Но она не заподозрила бы его в желании иметь эти сто рублей посредством своей помощи. Нет, никогда бы не подумала, и была бы права. И не ошиблась бы, окончив просьбу так:

«Ну и сделайте ради нашей дружбы. Если можете, конечно».

А он бы засмеялся. И, вероятно, помог бы. Были у него в руках какие-то официальные вожжи. Но Ася не знала таких простейших ходов. Она сразу увяла, насупилась, пробормотала, что ему вот смешно, а тут трагедия, на что он вполне резонно ответил: это ли, мол, трагедия? Вот у него в доме, в соседней квартире, сын заступался за мать и убил отца…

И он был (не парень этот, а ФЕЯ) прав. И неправ. Потому что каждый человек (строй нервной системы? Душевная выносливость?) способен перенести вот такое-то количество горя, несправедливостей, крушений. И не больше. Дальше он гибнет. Другой же вместит и еще столько же и как-то, всем на диво, выживет, оправится. (То самое, о чем в варианте физического состояния говорят: что немцу смерть, то русскому здорово!) Так что нет тут общей мерки.

Как же быть?

Не знаю. Стараться помочь, наверное. Может, думать: вдруг это и есть последняя капля?!

— А если достать справку в Союзе? — уже уходя, спросила Ася.

— Пусть попробует. Да не дадут ей ни черта!

— Я сама…

— Ну, это другое дело. Бывай.

Он сунул ей толстопалую руку и, видно, совестясь своей скупости, — добрый человек! — пообещал:

— Принесешь — двинем. Тут у нас кое-какие фонды есть.

И Ася поняла: проиграла. Можно было и без справки. Видно так, что можно. И еще: некая доля произвола знакома даже волшебному, почти идеальному ФЕЕ.

Существует множество мест, где нас могут обхамить. Собственно, любое, куда мы приходим просителями. А просители мы почти всюду — от молочной, где просим дать не рваный пакет молока («А что же, я рваные себе возьму? Берите какие есть!»), через сапожную мастерскую («Нет кожи. Поговорите с мастером, может, он…» «Вы мастер? Я заплачу…»), через санаторий (хотелось бы немноголюдную комнату); через жэк (протекший потолок)… Ну, а если ты хочешь купить красивые обои, платяной шкаф, билет на дальний поезд, кооперативную квартиру… Это я так говорю — «просить»… Просто удивительно, до какой степени нам никто, нигде, никогда ничего не должен!

Только, надо сказать, нагрубят нам в разных местах по-разному. Идя сражаться, по ту сторону линии фронта (будь то прилавок, окошко кассира, стол в приемной начальника) мы всегда можем увидеть глаза, подернутые дымкой раздражения. Но есть места, где нас грубо отлают («Так бы и спрашивали — плавленого сыру, а то — сыру, сыру… работать невозможно — какие бестолковые!); а есть — где отвернутся, пожав плечами (тот же смысл: бестолковые, мол, то есть что-то не так или не о том спрошено, но никакого крику); бывает, что просто поглядят холоднейше красиво подведенными глазами, оторвав их от детективного романа, лежащего на гладко полированном столе (это уже более изящный стиль, вроде бы и обидеться не на что. Но и место более высокое!).