Прости - [45]

– И что же он обо мне рассказывал? – я задал вопрос, почти уверенный, что знаю ответ.

– Ну что ты теперь карьеру в карьере делаешь, что девушка у тебя там, в сибирских лесах, что папа у нее не последний человек, так что все у тебя хорошо. Любовь-морковь, и папины плюшки в придачу. А ты…

Я только головой помотал. Возражать сил не было. Да и что тут возразишь. Ведь с Таней у нас уже двое детей, и Тихонов-старший действительно заметный в тех краях человек, ну а что про любовь речь не идет, так кому от этого легче?

Настя махнула рукой, словно и у нее не было сил этот разговор продолжать.

Память – странная штука. Возвращает события, как обрывки кинопленки. Вот я стою на школьном крыльце, ледяной ветер распахивает полы моей куртки, но мне не холодно, я и не думаю ее застегнуть. И вот я уже давлю на кнопку звонка у Мишкиной двери. В деревянной панели блестит стеклышко глазка. Редкость по тем временам. Это сегодня везде сплошь и глазки, и камеры, а тогда как-то было проще. Но в двери Колокольцева глазок имелся. Вот только лампочка на площадке перегорела, и вряд ли что в этот глазок можно было разглядеть.

– Кто там? – спросил изнутри Мишкин голос. Не то чтобы испуганный, скорее недовольный, время шло к полуночи.

– Свои, открывай, – бодро, почти весело сообщил я стеклянному пятнышку.

Дверь распахнулась, и я вдруг вспомнил глупую старую примету: через порог не здороваются, не прощаются, не разговаривают, не передают вещи. Опасно потому что. Порог – граница между «там» и «здесь», а иногда – граница между миром живых и миром мертвых. Сейчас все опрокинулось, я был живым (только у живых может так болеть!), он – мертвым. Обрюзгший, весь какой-то обтерханный, он выглядел лет на десять, а то и на двадцать старше меня. Только в глазах, над тяжелыми мешками, плескалось что-то живое. Страх. Темный, бесформенный, как всплывающее из глубины чудовище.

Надо было, наверное, спросить, куда подевались его родители (кухня выглядела типично холостяцкой, захламленной и неуютной), но мне было не до того.

Привалившись к косяку кухонной двери, я молчал. Он тоже. Потом вдруг хмыкнул:

– Узнал… – Это был не вопрос, констатация факта. Он понял. И страх из его глаз вдруг исчез. – Наконец-то. Оно и лучше. Думаешь, мне легко? Думаешь, легко? Радостно? Счастлив я был?

Он как будто захлебывался словами, торопясь выговориться. Мне оставалось лишь слушать.

– Да, обманывал. И тебя, и ее. Ничего не мог с собой поделать! Сил не было на вас вместе смотреть! Думал… а она… Она тебя дожидалась, дурака! А мне никто больше не нужен был! Я такой, как она, никогда больше не встретил! Я вахтершам платил, чтоб письма перехватывать! И все, все без толку! Она все равно… – он всхлипнул. – Я ведь рассказал ей, что ты по политическим мотивам сбежал, а еще, что у меня компромат на тебя есть, если я его куда надо отправлю, тебя посадят, а может, и расстреляют. Она меня боялась. Боялась и ненавидела. А после уехала. И я… Лучше б я сдох! Я ж порывался все тебе рассказать! Не мог! Понимаешь, физически не мог! Думал, рехнусь. Каждый день, каждый час ждал, что все всплывет и ты меня убьешь. Вот ты и пришел…

Даже ударить его – не то что убить – я не смог. Противно было. Думал: прикоснусь – таким же стану. Грязным, отвратительным, гадким. Даже воздух в его квартире был как будто липким.

Снаружи все так же лил дождь и так же бесновался ветер. Дышать. Просто дышать. Шаг – вдох, шаг – выдох. Дышать. Я шагал по Москве вместе с дождем. Нет, скорее, наперерез, наперекор ему. Почти ничего не видел от заливающих глаза струй, но продолжал идти. Где-то в районе Ленинских гор (сам не знаю, как меня туда занесло) меня остановил милицейский патруль. Видок у меня был, надо полагать, тот еще, документов при себе не было, в общем, выглядел я образцово-подозрительным типом. Молодой сержант с круглым рябоватым лицом долго принюхивался, даже довез до ближайшего поста ГАИ, попросил коллег «пусть подышит в трубочку», потом не верил, утверждал, что прибор, наверное, сломался, пока «коллеги» не отправили его восвояси.

– Ладно, обойдемся без вытрезвителя, – буркнул сержант. – Посидишь, пока разберемся, что ты за фрукт такой.

Ночь я провел в «обезьяннике», поразившем меня почти полной пустотой, только какой-то дед (а может, и не дед, но потасканный изрядно мужичонка) время от времени завывал: «Отпустите, ироды! Отпустите душу на покаяние!»

Утром за мной приехала бледная, с красными от бессонницы глазами, Таня. Тщательно переписав данные из привезенного ею моего паспорта, недовольный сержант меня выпустил, хотя обещал «присматривать». В другой момент я, пожалуй, рассмеялся бы. Присматривать! До сегодняшней эпохи вездесущих камер наблюдения и прочих возможностей «присмотра» оставались еще годы и десятилетия. Но в тот момент мне было не до смеха.

– Я беспокоилась, – прошептала Таня, когда мы оказались наконец на улице. И прижалась ко мне, словно ища опоры. Ужасно, если вдуматься. Таня, которая всегда сама была опорой, которая тянула на себе все, улыбаясь и не унывая. А я только принимал.

Как в той отвратительной поговорке про любовь: дескать, всегда так, один целует, другой подставляет щеку. Я и щеку-то подставлял не слишком охотно. Но – подставлял. И ведь женился! Если бы повернуть время вспять! А сейчас – поздно. Поздно мчаться разыскивать Тосю. Я отыскал бы! Но как быть с Витькой и Оленькой? И – как быть с Таней? Такой подлости она точно не заслужила. Уж будто можно заслужить подлость… И я ведь даже попросить у нее прощения за эти мысли не мог. Мне легче не станет, а ей будет больно – за что? Эту ношу нести мне одному. Пусть я не мог Таню полюбить, по крайней мере так, как горела любовь к Тосе. Но не сделать хуже – мог. Обязан был.