Снег, странно похожий на пепел, падал на него. Он не был ни мягким, ни пушистым, ни торжественно-праздничным, в нем чувствовалась злая, враждебная воля, он словно давил человека к земле свинцовой своей тяжестью, обволакивал душу, больно ранил лицо ледяными иглами, и от холода и запредельной тоски, от снежного безмолвия, расстилавшегося кругом насколько хватало глаз, сердце ухало, стиснутое чьей-то безжалостной рукой.
Мужчина сделал новый шаг вперед и опять провалился в неглубокий, но отчаянно ломкий, хрусткий наст сугроба и обвел воспаленным от усталости взглядом окружающее пространство.
Он был здесь один, и, похоже, один на всей земле. Тяжелые снеговые шапки на деревьях выглядели онемевшими, оскаленными мордами зверей. Кустарники обледенели и скорчились; они гнулись под неумолимой тяжестью этого серого снегопада, сливаясь в один мертвенно-белый, унылый и безрадостный фон… От напряженной тишины звенело в ушах, и казалось, будто достаточно одного звука — шепота, вздоха, хриплого карканья пролетающей мимо вороны, — чтобы весь этот заснеженный мир рухнул, погребая под собой и застывшие деревья, и мерзлые комья земли на дороге, и человека.
Он тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение; прижимая руку к гулко бухающему сердцу, убеждал себя в том, что все это только сон и вот сейчас, через секунду, через мгновение, он избавится от кошмара, и судьба вновь повернется к нему своим звонким и прекрасным ликом, станет предсказуемой и понятной, как всегда. Но минуты текли, а кошмар не рассеивался, и мороз становился все более жестоким, а жизнь его билась и рвалась на ветру, точно иллюзия, подвешенная на тонкой нитке больного сознания.
— Довольно! — громко сказал он вслух и остался разочарован тем, как нетвердо прозвучал его голос. Глотнув холодного воздуха, мужчина снова шагнул вперед, но эхо откликнулось ему насмешливо: «Довольна-а-а!..» — и, вздрогнув, он наконец узнал это место.
Он уже бывал здесь прежде. Конечно, бывал! В памяти вспыхнули картины, давно, казалось, забытые им, но в этот миг они стали живыми и рельефными, словно обстановка знакомой студии или кулиса родной сцены. Неровная дорога… низенькие заснеженные холмики, памятники, оградки… деревья в снегу… и скамейка, на которую он тяжело опускался каждый раз в конце своего пути, — а, вот и она!
Мужчина вздрогнул и обернулся, испуганно ища глазами то, что в прошлый раз — он помнил это так же отчетливо, как собственное имя, — едва не довело его до обморока. Старое кладбище скорбно раскрылось перед ним, маня к себе призрачным, кажущимся спокойствием, и он побрел по нему, не понимая, как оказался здесь, и боясь натолкнуться опущенным взором на то, что уже не оставляло ему никакой надежды.
И увидел это сразу, лишь повернув за широкую ограду. Да, здесь. Должно быть здесь…
Ожидаемая картина возникла перед глазами, точно он сам создал ее силой своего испуганного ожидания и больного воображения. И теперь, тупо глядя на две черные разверстые ямы, ужасные посреди кладбищенской белизны, он машинально прижал руку к сердцу и ощутил привычную ноющую боль. Он боялся того, что должно было случиться дальше, но второе «я», гаденько усмехаясь внутри его скорчившегося сознания, шептало ему: «Ну же, не трусь… Подними глаза. Ты же знаешь, что это необходимо, знаешь, что должен увидеть… тебе никуда не деться… Ну!»
«Н-н-ну-у-у!..» — гаркнул, завывая, ветер прямо в самые его уши, и, дернувшись от невыносимой уже сердечной боли, мужчина поднял глаза вверх от свежевырытых могил.
Два деревянных креста, заботливо приготовленных кем-то и прислоненных к соседней ограде, смотрели прямо на него. И, удивляясь четкости и выпуклости своего зрения, мужчина удивился, что никак не может, не смеет разобрать, что написано на табличках, прибитых к крестам. Отчаянно напрягая зрение, он снова и снова пытался прочитать надписи, но темные буковки расплывались перед глазами.
Он тяжело опустился на скамью, стоящую рядом, — так уже было, и не однажды, нашептывала ему память, — и бездумно уставился на кресты. Снег повалил снова тяжелыми, грузными хлопьями, он бил в лицо, залеплял глаза. Но в душе было настолько пусто и холодно, а сердце с такой силой сковало морозным страхом, что мужчина уже не чувствовал внешнего холода и не пытался думать о том, как он попал на старое кладбище, кого искал здесь и почему заранее знал о распахнутых глазницах могил…
Чей-то взгляд уперся ему в затылок, и он вспомнил: и это тоже было. Словно ему приставили к затылку холодное дуло пистолета; чужое внимание сверлило спину, покрывало тело колкими мурашками, и надо было наконец обернуться, закричать, сбросить с себя кошмарное оцепенение, но не было сил. И еще — смелости. Стыдно признаться, но отвести глаза от той точки, к которой они прикипели, казалось равносильным самоубийству. Липкое чувство ужаса, животный инстинкт самосохранения заставляли его теперь не шевелиться, замереть и будто слиться с окружающим снежным фоном — лишь бы не видеть ничего еще более страшного и окончательного…
Мужчина наконец резко дернулся и, почувствовав отвращение к самому себе, на миг зажмурился. «Я все равно не успею обернуться, — монотонно проговорил он вслух, и ветер снова грянул у него в ушах мрачной своей симфонией. — Такое тоже было, я помню. И все закончится, как только я смогу пошевелиться. Но разве я не хочу, чтобы все это кончилось?»
