Простая милость - [61]

— Зачем ему было вредить Ариэли? Он ее даже не знал.

— Готов поспорить, вскрытие покажет, зачем, — загадочно проговорил Дойл и глубокомысленно взглянул на Гаса.

— Он этого не делал, — по-детски, вопреки всему настаивал я.

Возможно, чтобы я не выставил себя еще глупее, или чтобы отвлечь меня от чрезмерных размышлений над завуалированными намеками Дойла насчет вскрытия, Гас спросил у своего приятеля:

— А если это был не индеец?

— Мой следующий подозреваемый — Моррис Энгдаль, — пожал плечами Дойл.

Для меня это стало огромным облегчением, и я уцепился за эту возможность.

— Эта девица, которая с ним была, она шалава, — сказал я. — Готов поспорить, все, что она рассказала о том вечере, неправда.

— Она шалава? — Дойла такое определение явно позабавило. Он ухмыльнулся и сказал: — Когда шериф их найдет, я обязательно поставлю его в известность.

— Найдет? — переспросил Хальдерсон.

— Он их как раз ищет, — сказал Дойл. — Оба куда-то исчезли, Энгдаль и его подружка.

— Это ничего не доказывает, — заметил Хальдерсон.

— Возможно, нет, но на подозрения наводит. — Дойл взглянул на меня. — Твой отец наверняка все это знает. Насколько я понимаю, он постоянно общается с шерифом. Да и Гас наверняка все это знает.

Я взглянул на Гаса и по его лицу понял, что он и впрямь все знает.

Я спрыгнул с табурета и вышел из аптеки. Гас бросился за мной.

— Подожди, Фрэнк.

— Я пойду домой, — бросил я через плечо и зашагал дальше.

Он поравнялся со мной.

— Чего ты от меня хотел, Фрэнк? Твой отец велел, чтобы я ничего не говорил.

— Он мог бы сказать и мне.

— Он не хочет, чтобы вы с братом страдали еще сильнее.

Мы прошли мимо парикмахерской, сквозь открытую дверь которой раздавался голос Герба Карнила, комментирующего матч с участием «Близнецов».

— Мы бы все узнали рано или поздно, — сказал я.

— Возможно, лучше поздно, Фрэнк. Вам уже хватило дурных вестей.

Я не согласился с Гасом. Мне хотелось правды, какой бы горькой она ни была. И я рассердился на отца за то, что он скрывал ее от меня.

— Он должен был мне рассказать, — повторил я.

Гас остановился, я тоже. Обернувшись, я увидел, что он стоит прямо на моей тени, падающей на тротуар, и строго смотрит на меня.

— Думаешь, твоя мать выдержала бы это? Боже, Фрэнки, подумай головой. Конечно, тебе больно. Думаешь, ему не больно? О господи, — сказал Гас с неизбывным отвращением. — Хочешь домой, так иди.

Он направился обратно к мотоциклу, а я — прямо домой. Сунув руки в карманы, в длинных косых лучах предвечернего солнца я шагал по Мэйн-стрит, теперь казавшейся такой незнакомой. Дошел до Сидар-стрит, по которой каждый будний день с сентября по июнь мы с Джейком ходили в школу. Вот перекресток с Эш-стрит, а на нем — дом Гуттенбургов, рядом с которым однажды зимой мы с Джейком, Дэнни О’Кифом и Скипом Гуттенбургом построили снежную крепость и воевали с братьями Брэдли, жившими напротив. Вот Сэндстоун-стрит, а в одном квартале к северу — парковка возле бара «У Рози», где мы с Джейком разбили фары у «форда» Морриса Энгдаля. Эти улицы и воспоминания о них принадлежали совсем другому времени и даже другому человеку. Словно бы смерть Ариэли вытолкнула меня в другой мир, в котором я был чужаком. Лучше бы Гас не привозил меня обратно с нашей поездки по сельским дорогам. Никогда еще я не чувствовал себя таким бесприютным, таким одиноким.

Я заслышал рычание мотоцикла задолго до того, как Гас остановился рядом со мной.

— Запрыгивай! — крикнул он, силясь перекрыть рев мотора, и кивнул на коляску.

Я не стал возражать.

Ночью, когда Эмиль Брандт, дедушка и Лиз ушли, а Джейк спал, я лежал, не смыкая глаз, и слушал завывания ветра за окном. Я подумал, что близится гроза, но грома не услышал, а когда подошел к окну, то с удивлением обнаружил, что небо ясное и звездное, и скоро взойдет луна.

Я не мог избавиться от мыслей об Уоррене Редстоуне. Меня угнетало чувство вины, что я позволил ему уйти. Я пытался молиться, но не мог подобрать слов, кроме того, что раскаиваюсь сильнее, чем когда-либо прежде. Я по-прежнему видел перед собой, как в речном потоке колышутся волосы Ариэли и ее красное платье, а Редстоун удаляется по эстакаде. Я стиснул кулаки и прижал их к глазницам, как будто выталкивая эти образы из головы.

В коридоре зажегся свет, и я услышал, как отец беспокойно, тяжелой поступью спускается по лестнице. Я вышел из комнаты. Что творилось в гостиной, я не видел. Лишь одинокая лампа тускло освещала ее. Я слышал голос отца:

— Посидеть с тобой?

Ответа не последовало.

— Может быть, закрыть окна, Рут? Близится гроза.

— Мне хорошо с открытыми.

— Не против, если я посижу тут и почитаю?

— Делай, что хочешь.

Все стихло. Потом мать спросила:

— Библия?

— Я нахожу в ней утешение.

— А я нет.

— Я не буду читать вслух.

— Если тебе непременно нужно читать эту книгу, читай в другом месте.

— Ты гневаешься на Бога, Рут?

— Не разговаривай со мной подобным тоном.

— Каким тоном?

— Как будто я из твоей паствы. Пустое дело. Мне не нужно твоей помощи, Натан. И той, которую предлагает эта книга, тоже.

— Какой помощи ты бы хотела?

— Не знаю. Но не такой.

— Хорошо. Тогда я просто посижу.

Последовали несколько мгновений напряженной тишины, потом мать сказала: