Простая милость - [59]

Когда Джейк спросил меня, что я заметил в мутной воде под эстакадой, но не позволил увидеть ему, я описал ему Ариэль, чьи волосы струились, а платье колыхалось, словно бы на сильном летнем ветру, и он, кажется, удовольствовался этим объяснением и успокоился. Я никогда не спрашивал его, понимает ли он теперь, в каком чудовищном состоянии пребывало ее тело, и сам изо всех сил старался не представлять себе этого.

В нашем доме стояла жуткая тишина. Мать почти не разговаривала, порой было слышно только, как она плачет. Шторы она держала задернутыми — казалось, будто наступила вечная ночь. Она никогда особенно не заботилась о своих повседневных домашних обязанностях, а теперь вовсе перестала готовить и делать уборку, часами просиживая в тихом сумраке гостиной. Ее плоть утратила душу, глаза утратили зрение. Мне казалось, что я потерял не только сестру, но и мать.

Дедушка и Лиз приезжали к нам почти на целый день. Лиз взяла на себя ответственность за кухню и телефон, на который часто поступали звонки с соболезнованиями, а также встречала тех, кто приходил лично, принося с собой слова утешения и свежеприготовленную запеканку, так что наша кухня превратилась в настоящий буфет. Эмиль Брандт по-прежнему постоянно находился при матери, но даже его присутствие было неспособно вывести ее из мрака, в который она погрузилась.

С того момента, как он взглянул вниз с эстакады, стоя рядом со мной, и увидел то, что увидел я, мой отец переменился до неузнаваемости. Тогда он повернулся ко мне и сказал: «Пойдем, Фрэнк», как будто то, что мы увидели, было не более чем неприятностью или грубой выходкой, недостойной внимания. Всю дорогу до дома он со мной не разговаривал, а когда мы пришли, проводил меня до моей комнаты и из коридора позвонил шерифу. Потом вошел ко мне — я в это время сидел на кровати — и сказал: «Ни слова матери, Фрэнк. Ни слова, пока у нас есть сомнения». Лицо у него было бледное и неподвижное, как будто восковое, и я понимал, что у него, как у меня, нет никаких сомнений. Он вышел, и я услышал, как он спускается вниз и говорит с дедом. А потом открылась и закрылась входная дверь, я подошел к окну, и, хотя мое сердце уже разбилось из-за Ариэли, мне показалось, что оно разбилось снова, когда я увидел, как мой отец в одиночестве направился в сторону эстакады.

В последующие дни Джейк держался угрюмо и почти не выходил из нашей комнаты. Меня смерть Ариэли опустошила, и временами я ударялся в слезы, а у Джейка она вызвала гнев. Он лежал на кровати и размышлял, а если я пытался с ним заговорить, отвечал односложно и чуть ли не огрызался. Он тоже плакал, но слезы его были горячими, он утирал их кулаком или смахивал с лица. Его гнев выплескивался на всех и вся, но особенно — на Бога. Вечерняя молитва была для нас привычным делом, но после смерти Ариэли Джейк перестал молиться. Не преклонял он голову и за столом, перед трапезой. Мой отец не обращал на это внимания. На него и так слишком многое навалилось, и я решил, что он предоставил Джейку и Богу самим разбираться между собой. Но однажды вечером в нашей спальне я попытался вразумить брата. Он ответил мне, чтобы я «о-о-о-оставил» его в покое. Тут мое терпения лопнуло.

— Ну и черт с тобой! Почему ты на меня злишься? Не я ведь у-у-у-убил Ариэль!

Он взглянул на меня, даже не привстав с кровати, и проговорил с угрозой:

— Но кто-то ведь убил.

Такую вероятность я предпочитал полностью отвергнуть. Я думал, что Ариэль просто перебрала на посиделках, свалилась в реку и захлебнулась. Пловчиха она была неважная. Ее гибель была непостижимо ужасной, но произошла все-таки по случайности. А несчастные случаи происходят даже с лучшими из людей. Может быть, я просто убеждал себя. Теперь легко понять, чего я боялся. Если смерть Ариэли не была случайностью, значит, я позволил человеку, который, скорее всего, был в ней повинен, уйти, и даже не задумывался, как дальше с этим жить.

Даже после того, как Джейк прямо указал мне на эту вероятность, я по-прежнему упорно не замечал ее, покуда Гас и Дойл не открыли мне глаза.

Большую часть времени сразу после гибели Ариэли присутствие Гаса было постоянным, но почти неслышным. Входя в дом, он не отваживался проследовать в гостиную, ставшую похожей на пещеру, в которой моя мать предавалась размышлениям. Он располагался на кухне, где беседовал с отцом и вкушал пишу, которую Лиз готовила из приношений, в изобилии хлынувших от друзей, соседей и папиных прихожан. У меня сложилось впечатление, будто Гас состоял при моем отце посыльным, доверенным лицом и порученцем, тем самым облегчая навалившееся на него бремя.

Однажды субботним вечером Гас застал меня одного на переднем дворе — с палкой в руке я портил жизнь обитателям муравьиной колонии. Он встал рядом и стал смотреть, как я сею ярость среди насекомых, разоряя небольшой муравейник, который они соорудили с такой тщательностью.

— Как дела, Фрэнк? — спросил он.

Я немного понаблюдал, как неистовствуют муравьи, а потом ответил:

— Неплохо, пожалуй.

— Давно тебя не видел.

— Слишком жарко, — ответил я. Честно говоря, мне просто не хотелось ни с кем видеться. Я так скучал по Ариэли, чувствовал такое опустошение и боль, что боялся в любое мгновение расплакаться, и не хотел, чтобы кто-нибудь это увидел.