Простая милость - [63]

Когда пришло время отцу произносить проповедь, я заволновался, поскольку не видел, чтобы он готовился. Он взошел на кафедру и сначала просто оглядел ряды, заполненные до предела. А потом заговорил.

— Нынче не Пасха, — сказал он. — Но на этой неделе я часто вспоминал пасхальную историю. Не Светлое Воскресение, но тьму, которая ему предшествовала. Не припомню в Библии более мрачного эпизода, чем когда Христос среди крестных страданий взывает: «Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Мрачнее, чем его смерть, последовавшая вскоре, ибо Иисус, умирая, полностью предался Божьей воле. Но когда он решил, что его предал и покинул Отец — Отец, которому он всегда верил, которого любил глубоко и безгранично, сколь страшно было ему и сколь одиноким он себя, наверное, чувствовал. По смерти ему открылось все, но вживе Иисус, как и мы, смотрел смертными очами, ощущал боль смертной плоти и ведал смятение несовершенного смертного разума.

Я смотрю смертными очами. Мое смертное сердце обливается кровью. Мой разум в смятении.

Признаюсь, что я взывал к Богу: «Для чего Ты меня оставил?»

Мой отец остановился, и я подумал, что он не будет продолжать. Но спустя некоторое время он собрался с духом и снова заговорил.

— Когда мы чувствуем себя покинутыми, одинокими и бесприютными, что нам остается? Что остается мне, что остается вам, что остается любому из нас, кроме непреодолимого соблазна возроптать на Бога и укорять его за мрачную ночь, в которую он нас привел, укорять за наши несчастья, укорять и обвинять в небрежении.

Что нам остается, когда мы лишаемся того, что любили больше всего на свете?

Нам остаются три великих блага. В первом послании Коринфянам апостол Павел перечисляет их: вера, надежда, любовь. Эти дары, в которых и заключается основа жизни вечной, ниспослал нам Бог, и он же ниспослал нам возможность полновластно распоряжаться ими. Даже в самую мрачную ночь мы еще можем держаться за веру, можем предаваться надежде. И, какими бы нелюбимыми мы себя ни чувствовали, мы еще можем упорствовать в нашей любви к людям и Богу. Все это нам подвластно. Бог ниспослал нам эти дары — и не забирает обратно. Мы сами выбираем, отбросить их или нет.

Среди мрачной ночи я призываю вас держаться за веру, предаваться надежде и нести перед собой свою любовь, словно зажженную свечу, ибо обещаю, что она озарит ваш путь.

И неважно, верите вы в чудеса или нет, — я ручаюсь, что вы познаете чудо. Возможно, не такое, о котором вы молитесь. Бог не отменит того, что совершилось. Чудо будет в том, что однажды утром вы проснетесь и, как прежде, увидите поразительную красоту нового дня.

Иисус претерпел и мрачную ночь, и смерть, и в третий день вновь воскрес по благости своего любящего Отца. Солнце садится и восходит для каждого из нас, и по благости нашего Господа, перенеся мрачную ночь, мы просыпаемся на заре нового дня и радуемся.

Я призываю вас, братья и сестры, возрадоваться вместе со мной о чудесной благости Господа и о красоте нынешнего утра, которую Он нам даровал.

Отец обвел глазами прихожан, молчаливо сидевших на скамьях, словно одуванчики с поднятыми головками, улыбнулся и сказал:

— Аминь.

Спустя мгновение я услышал, как Гас рядом со мной повторил:

— Аминь.

Это было совсем не по-методистски. А потом я услышал, как еще чей-то голос повторил: «Аминь». Я обернулся и увидел, что это сказал Тревис Клемент, а его жена нежно коснулась его руки.

Выходя из церкви тем утром, я чувствовал — и по сей день чувствую, — что испытал чудо, то самое, которое обещал отец, изрекший такую глубокую и простую истину. Я перешел через дорогу и вернулся в дом, где моя мать и Эмиль Брандт сидели в гостиной с задернутыми занавесками, не пропускавшими утренний свет. Я поднялся наверх, к себе в спальню, где Джейк лежал на постели, все еще в пижаме.

Я сел на кровать и произнес:

— Я кое-что тебе не сказал. Кое-что важное.

— И что? — спросил Джейк безо всякого интереса.

— Ты мой самый лучший друг, Джейк. Мой самый лучший друг на свете. Ты всегда им был и всегда будешь.

Я слышал, как на улице прощаются друг с другом прихожане, как хлопают двери, как шуршат по гравию колеса машин, отъезжавших от церкви. Джейк смотрел в потолок, подложив руки под голову, и молчал. Наконец на улице все стихло, остались только я, Джейк и тишина.

— Я боюсь, что ты тоже умрешь, — сказал он наконец.

— Не умру, обещаю.

Он перевел глаза с потолка на мое лицо.

— Все умрут, — сказал он.

— А я нет. Я буду первым человеком, который не умрет. А ты вторым.

Я думал, что он хотя бы улыбнется, но этого не произошло. Он взглянул серьезно и задумчиво и сказал:

— Я не против умереть. Просто не хочу, чтобы ты умер.

— Вот тебе крест, Джейк, я не умру. Не брошу тебя.

Он медленно приподнялся и скинул ноги с кровати.

— Лучше не надо, — сказал он. А потом добавил: — Все как-то неправильно, Джейк.

— Все?

— Днем. Ночью. Когда я ем. Когда лежу здесь и думаю. Все неправильно. Я по-прежнему жду, когда она поднимется по лестнице, заглянет в нашу комнату — ну знаешь, поболтать.

— Понимаю.

— Что нам делать, Фрэнк?

— Думаю, продолжать в том же духе. Делать то, что делали, и рано или поздно все наладится.