Простая милость - [32]

— Ариэль? — позвал я.

Она резко выпрямилась, расправила плечи и повернулась ко мне. В то мгновение она была похожа на перепуганное животное, и мне вспомнилась лягушка, в горло которой запихнули петарду. Ариэль увидела мою перепачканную рубашку, засохшие внутренности в волосах и на щеках, и ее глаза расширились от ужаса.

— Фрэнки! — воскликнула она, вскакивая со стула. — Фрэнки, что с тобой?!

Сестра мигом позабыла о своей печали и целиком переключилась на меня. А я, в своей себялюбивой невинности, ей не препятствовал.

Я рассказал ей о случившемся. Она выслушала меня, сочувственно покачала головой, а потом сказала:

— Надо снять с тебя эту одежду и выстирать, пока мама не вернулась. А тебе следует принять ванну.

И Ариэль, этот благодетельный ангел, принялась за мое спасение.

Вечером, после ужина, я отправился играть в софтбол с несколькими ребятами из соседних домов. Мы играли, пока не спустились синие сумерки, и было уже не разглядеть, куда подавать мяч и откуда отбивать. Мы принялись раздумывать, во что бы еще сыграть, чтобы продлить столь приятное времяпрепровождение. Однако некоторым пора было возвращаться, поэтому наше товарищество распалось, и все разбрелись по домам. Мы с Джейком пошли вместе. При каждом шаге он шлепал бейсбольной перчаткой по бедру, как будто отбивал такт на барабане.

— У тебя все пальцы на месте, — сказал он.

— Чего?

— Я решил, что ты взорвался к чертовой матери.

Я понимал, о чем он говорит, и решил было рассказать про взорванную лягушку, но не захотел доставлять ему удовольствия, признавая его правоту в том, что мне не стоило связываться с Гасом и Дойлом.

— Мы отлично провели время, — сказал я. — Я запустил несколько М-80.

— М-80? — Даже сквозь сгустившуюся темноту я разглядел в глубине его глаз зависть и укоризну.

Мы подошли к дому. Отец стоял на веранде и курил трубку. Угольки в ней ярко вспыхивали, когда он затягивался, и я чувствовал сладковатый аромат вишневого табака. Рядом стоял Гас. Они тихо, по-дружески беседовали.

Услышав звуки наших шагов на подъездной аллее, отец нас окликнул.

— Как поиграли, ребята?

— Хорошо, — ответил я.

— Выиграли? — спросил Гас.

— Игра была товарищеская, — объяснил я. — Никто не выиграл.

— Эй, Фрэнки, — сказал Гас. — Можем поговорить? Я рассказал твоему папе про сегодняшнее.

Я взглянул на отца, выискивая хотя бы малейший признак осуждения, но в надвигавшихся сумерках, разбавленных теплым светом из окон, отец выглядел безучастным.

— Хорошая идея, — одобрил он.

— Ладно, — согласился я.

Джейк задержался на ступеньках, поглядывая то на Гаса, то на отца, то на меня, и лицо его выразило растерянность.

— Пойдем прогуляемся, — предложил мне Гас.

— Сыграем в шашки, Джейк? — сказал отец.

Гас спустился с веранды, и мы бок о бок зашагали сквозь сумерки. Вязы и клены протягивали свои ветви над неосвещенной и пустынной улицей.

Некоторое время мы шли молча, наконец Гас заговорил.

— Извини меня, Фрэнки. Все-таки мне надо было вмешаться.

— Ничего страшного не случилось, — сказал я.

— Нет, случилось. Дойл — он своеобразный человек. В сущности, неплохой, но бездумный. Черт побери, да и я такой же, если на то пошло. Разница в том, что я отвечаю за вас с Джейком, а сегодня я вас подвел. Обещаю, больше такое не повторится.

Среди вечерней тишины застрекотали кузнечики, заквакали древесные лягушки; над нами, в просветах между листвой, начали высыпать звезды. Дома, стоявшие в глубине улицы, напоминали рисунки углем, а окна наблюдали за нашим приближением, словно безучастные желтые глаза.

— Гас, что Дойл имел в виду, когда сказал, будто папа тронулся на войне? — спросил я.

Гас остановился и посмотрел в небо, потом опустил голову, как будто прислушиваясь к нарастающему хору, которым сопровождалось наступление ночи.

— Ты когда-нибудь говорил с папой о войне?

— Пытаюсь иногда. Все спрашиваю, убил ли он сколько-нибудь немцев? Он отвечает только, что многих подстрелил.

— Не мое дело, Фрэнк, рассказывать тебе, что перенес на войне твой отец. Я просто расскажу о войне. Расспроси кого-нибудь вроде Дойла — и он наговорит тебе всякой чуши. Посмотри в кино на Джона Уэйна и Оди Мерфи — и тебе покажется, будто убивать людей очень легко. Дело в том, что, когда ты убиваешь человека, уже не важно, враг ли он тебе и пытается ли он убить тебя. Его смерть въедается в тебя на всю оставшуюся жизнь. Она проникает в твои кости так глубоко, что даже десница Божия не в силах вытащить ее оттуда, сколько ни молись. А еще помножь это чувство на несколько лет, на множество боев и на страх — такой, какого ты, Фрэнки, и вообразить не можешь. Полнейшая бессмысленность и безысходность становятся для тебя такими же врагами, как и всякий, кто целится в тебя из ружья. А тем, которые были офицерами, вроде твоего отца, приходилось вершить эту бессмысленность, и то, что требовали они от себя и от своих подчиненных, было бременем, непосильным для человека. Может быть, когда-нибудь твой отец расскажет тебе о войне, Фрэнки, а может быть, и не расскажет. Но что бы ты ни услышал от Дойла или кого-нибудь еще, знай — твоему отцу известно гораздо больше.

— Ты не боишься фейерверков, — сказал я.