Прощание с мирной жизнью - [180]

«Ты просто можешь сказать, что едешь со своей кузиной Адриенной на летний курс лекций в Женевский университет. Тогда все пойдет как по маслу, и ты не сожжешь корабли».

Да, так и надо сделать. Naturellement[96]. Кстати, таким путем можно будет освежить свои знания французского языка. Ах, maisonnette fleurie!

XXII

Адриенна перестала упаковывать вещи. Она поднялась с корточек, отвела с разгоряченного лба и пригладила непослушные пряди каштановых волос и с выражением комического отчаяния посмотрела на два чемодана, стоявшие на полу. Один был уложен и заперт; другой открыт, но уже набит до отказа, а на диване лежали еще платья, белье и книги, которые тоже надо было туда запихать.

— Почему это вещей всегда больше, чем помещается в чемодане! — Ища ответа, она посмотрела на Роберта Каливоду, который сидел на краешке стула около двери и вертел в руках свою шляпу. — Почему ты сегодня такой неразговорчивый, Роберт?

— Я в таких делах ничего не смыслю.

— А я смыслю? Тот раз, когда я хотела удрать из дома, было совсем так же. Вещей уйма, а чемодана всего два. Но тогда я уезжала насовсем, чтобы начать новую жизнь, а сейчас я еду всего на два с половиной месяца — в университет. Ладно, придумала: просто оставлю дома то, что не влезло. Только книги возьму, выну несколько блузок, и все… Видишь, вот и книги запихала! Ой, господи, крышку никак не закрою, да помоги же мне, Роберт! — Адриенна села на нежелавшую закрываться крышку, придавила ее, но между крышкой и краем чемодана все еще оставалась щель. Только когда поднажал Роберт, замок защелкнулся. — Чудно, дело сделано. А теперь, Роберт, посидим и поболтаем! Мы даже поговорить как следует не успели. Пойди сюда, сядь! Да нет, не так далеко, садись на другой чемодан!

Но разговор не клеился, хотя Роберт и пытался давать шутливые советы, как вести себя в дороге. Какая-то обычно не свойственная ему скованность мешала. Роберт, собственно, собирался только принести Адриенне адрес товарища Деколя, редактора женевской газеты — органа профессионального союза, и тут же уйти. И зачем только он остался? Он втянул голову в плечи и хмуро уставился в пол.

Адриенна тайком поглядывала на него. Его худое, с выдающимися скулами лицо теперь, когда его не освещал мягкий взгляд, казалось очень замкнутым. «Пусть посмотрит, — внушала ему Адриенна, — пусть посмотрит, посмотрит на меня!» Желая передать ему свою мысль, она широко открыла глаза. И когда он вдруг взглянул на нее, очень смутилась.

— Не знаю, но у меня такое впечатление, словно мы ведем себя, как на любительском спектакле «Прощание навек», ужасно смешно, — сказала она с наигранной веселостью. — Но в этом, правда, виноват только ты. Сидишь тут, в черном костюме… — Она испугалась. Роберт покраснел до корней волос и вскочил. Адриенна встала и подошла к нему. — Не сердись, Роберт, я говорю глупости. Просто не понимаю, как я могла это сказать, про костюм, да и все вообще. Ну конечно же, не ты виноват, что у нас такое дурацкое настроение. Это, верно, дорожная лихорадка.

— Нет, ты права, виноват я. — Роберт провел ладонью по лицу, с которого медленно сходила краска. Адриенне был знаком этот его жест по дискуссионным вечерам в кружке «Равенство». Приступая к ответам на вопросы или парируя неожиданные аргументы противника, Роберт всегда делал этот жест. — Я уже давно хотел поговорить с тобой, Адриенна, но нужен какой-то толчок, это уж всегда так. — Он опять провел рукой по щекам и подбородку. Адриенна почувствовала, что все у нее внутри как-то вдруг замерло.

— Ну? — спросила она удивительно слабым голоском и глубоко вздохнула. — Ну?

Ответа не последовало.

Роберт стоял, наморщив лоб и закусив нижнюю губу. По-видимому, он не слышал ее вопроса. Она колебалась: что должна она чувствовать — облегчение или стыд? Но тут лицо Роберта разгладилось. Он сказал со свойственной ему сдержанностью, только несколько решительнее и скорей, чем обычно:

— Видишь ли, это, конечно, смешно, у нас нет никаких оснований грустить. Наоборот. Ты едешь в Швейцарию, увидишь много нового. Кружок наш закрывается на каникулы, я буду не так занят, у меня будет время прочитать два-три романа. Может, даже в отпуск уйду. Ведь уже лето. — Роберт подошел к открытому окну и показал на цветущие на наружном подоконнике бегонии. — Какой мир, какая тишина вокруг! И все же у меня, черт его знает почему, такое чувство… мне трудно это выразить, такое, словно… — он нагнулся и понюхал розоватые цветы, — словно нюхаешь цветы, которые еще цветут и все-таки уже как-то завяли, хотя пока еще этого и не видно. Ах, черт знает какую чепуху я несу! — Он смущенно рассмеялся. — Да, что я, собственно, хотел сказать: в наших газетах и брошюрах мы все время читаем, что готовятся какие-то события. В наших резолюциях мы все время пишем, что империалистические противоречия неизбежно должны привести к войне и что фабриканты оружия соединились в кровавое интернациональное сообщество, как недавно сказал в немецком рейхстаге Либкнехт. Но все это остается мертвым словом. Вот так же, как мы, наборщики, знаем, что в конце концов отравишься свинцом, но в это просто как-то не веришь. — Он опять быстро нагнулся к цветам, казалось, он погладил их. — Сейчас мы печатаем у себя в типографии инструкции, как применять горные гаубицы. На четырех языках: сербском, болгарском, турецком и немецком. Все по заказу австрийских орудийных заводов в Вене. Увидел я вчера вечером на столе в экспедиции четыре стопки напечатанных инструкций — и так ясно себе представил: палят люди друг в друга согласно одинаковым инструкциям из одинаковых орудий — турки в болгар, болгары в сербов, а завтра, может быть, сербы в нас, а мы в сербов. И вот не могу отделаться от этого чувства. — Он неопределенно повел рукой в сторону бегоний. — Не знаю, поймешь ли ты меня, а может, малодушным сочтешь, потому что организованных рабочих миллионы, но кто печатает эти инструкции? Рабочие. Конечно, если начнется борьба не на жизнь, а на смерть, все будет иначе. Ах, я не знаю, что со мной сегодня творится, прости, пожалуйста! — При последних словах лицо Роберта помрачнело. Он взял свою шляпу и начал с ожесточением распрямлять ее чуть замявшиеся поля.