В бурном потоке

Есть люди, которые меньше страдают от ударов судьбы, чем от невозможности достойным образом выставить их напоказ. Фрау Каролина фон Врбата-Трейенфельс целых три дня готовилась к той роли, которую намеревалась сыграть на похоронах своего брата Александра (перед ее внутренним взором парило нечто вроде Ниобеи, но в более аристократическом варианте), однако сейчас план этот оказался под угрозой полного провала.

Каролина прижалась лбом к заплаканным оконным стеклам. Стоял тусклый январский день, и хотя еще не было трех часов, уже начинало смеркаться. Струи дождя словно размывали очертания старопражских домов позади памятника Радецкому. Бронзовый фельдмаршал казался тенью и высился, нелепо патетический, как часовой, перед маленьким кафе, носившим его имя, овеянное уже полузабытой боевой славой. Редкие прохожие брели сквозь липкий снег, повернувшись боком к ветру, грозившему унести их зонты и шляпы. Внизу, возле ворот, в ожидании участников похорон стояли извозчики; их лошади, с забрызганными грязью попонами и намокшими гривами, представляли собой жалкое зрелище.

— Dégoûtant![1] — Каролина захлопнула черепаховый лорнет и отвернулась от окна. Знакомая розовая комната, с комодами, ширмами, букетами из засушенных листьев папоротника и павлиньих перьев показалась ей вдруг совсем чужой. Она подняла взор на фамильные фотографии над ложным камином. Все они уже покинули этот бренный мир в том порядке, в каком висели: отец и мать, очень величественные, она — в кринолине и мантилье, он — во фраке эпохи бидермейер, с явно выраженным апломбом генерального откупщика табачной монополии в королевстве Чехия; затем племянник Людвиг, представительный, но уже чуть менее солидный и словно созданный для того, чтобы попасть в лапы этой зеленоглазой француженки, с которой он, ведя машину на большой скорости, влетел в свою экстравагантную кончину; господин фон Трейенфельс, супруг Каролины, с лицом неудачника, к сожалению оказавшийся не совсем на высоте своего достоинства дворянина и окружного начальника, и, наконец, Александр, элегантный и легкомысленный, пожалуй, даже чересчур легкомысленный, сидящий на подоконнике своего кабинета в «Тагесанцейгере».

— Ну, мои дорогие, теперь я совсем сирота, — вздохнула она. Но через мгновение размягченности как не было. Каролина всегда стояла на своих ногах, это она умела: и в годы замужества, и позднее, когда вела дом у Александра. Что же касается осиротелости, то и тут намечался выход: профессор Вейнхебер, ее сердечный друг, не раз намекал, что ждет лишь подходящего случая, чтобы объясниться. Сейчас, когда после смерти Александра можно было рассчитывать на значительное наследство, этот случай, видимо, представится. Хотя, конечно, подобные мысли в данную минуту не совсем уместны.

— Нет, они решительно неуместны, брат еще лежит на столе в гостиной! — Каролина повернулась к окну. Неужели катафалк никогда не притащится? По дороге сюда у него сломалось колесо, но это произошло еще утром, и повреждение давно можно было исправить. Правда, на третий год войны ремесленники стали невесть что о себе воображать, и приходится еще делать хорошую мину!

Дождь сильнее забарабанил в оконные стекла. Каролина зябко повела острыми лопатками. Что за погода! Но нельзя же мечтать о солнечном свете на похоронах Александра! Каролина очень ясно представила себе, как брат сидит где-то за дождевыми тучами и, лукаво улыбаясь, ждет, чтобы его дорогие родственнички на кладбище отчаянно промочили ноги. Да, это на него похоже. Это было бы на него похоже…

Сердце Каролины сжалось при мысли о том, что даже его дерзостей ей теперь будет недоставать. Набежала скупая слеза. Но плакать нельзя. От слез только прибавляется морщин. А она совсем недавно, почувствовав внезапный приступ страха перед старостью и жажду во что бы то ни стало изведать еще какие-то любовные переживания, начала бороться всевозможными косметическими средствами с морщинками и мешками под глазами.

И, очевидно, не без результатов. Профессор Вейнхебер сразу заговорил о том, что она прямо-таки поразительно помолодела, и это, конечно, не было пустым комплиментом. Сама Каролина, говоря по чести и совести, несмотря на свои пятьдесят два года, чувствовала себя в душе, ну самое большее, сорокалетней. Кроме того, эта катастрофа в семье, эта смерть, безусловно, взвинтили ее. И все же, когда она разглядывала себя в зеркале, как умеет себя разглядывать только женщина, даже наилучшим образом затушеванные морщинки не выдерживали проверки, не говоря уже о незатушеванных, под глазами.

Торопливо дохнула Каролина на свой носовой платок с траурной каймой, чтобы согреть его, прежде чем стереть слезу. При этом она опять, как бывало уже не раз за эти дни, увидела Александра. Вон он лежит, лицо восковое, он уже не может даже беззвучно пошевелить губами. Но в его глазах, под косматыми, как у филина, бровями, еще блуждает былой насмешливый огонек, и Каролина угадывает — она просто уверена, что ему хотелось бы сказать: «Я понимаю, тебе тяжело, дорогая моя, но что делать, ведь и мне предстоит как-то обходиться без самого себя».