В бурном потоке - [4]

— Bon[4]. Позвони ему. Или ты считаешь, что лучше обратиться лично? Ведь это тут, за углом. Мог бы и раньше вспомнить про своего фельдмаршала. Ведь у такого человека под рукой всевозможные мастерские. И сломанное колесо можно было бы давно починить.

— Простите, уважаемая тетя, но генералы существуют не для того, чтобы именно нам…

— Именно нам? Пожалуйста, не забывай, что мой отец был генеральным откупщиком табачной монополии Чехии, а мой покойный Владислав был бы теперь, по крайней мере, начальником отдела министерства в Вене.

— Но, тетя, как вы не понимаете? Разве я могу обратиться к его превосходительству фельдмаршалу фон Тарантони из-за какого-то катафалка?

— Милый Фридрих, может быть, ты разрешишь даме договорить? Прости, но мне непонятна твоя логика. Насчет свечей ты можешь к нему обращаться, а насчет починки — нет? Как хочешь, одно с другим не вяжется.

— Свечи в стеклянных колпаках — это предметы военного обихода. И относительно них я, как руководитель Югендвера, имею право ходатайствовать, так сказать, по служебной линии…

Фрау фон Трейенфельс тоскливо отмахнулась.

— Прошу тебя, пощади меня со своей игрой в солдатики. Сегодня мне абсолютно не до нее.

— А мне абсолютно непонятно это выражение — «игра в солдатики». Работа по военной закалке молодежи повышает обороноспособность всего государства. Мне это кажется во сто раз важнее, чем вся ваша дамская помощь фронту, ради которой вы собираетесь за чашкой кофе.

— Милый Фридрих. — Голос Каролины стал холоден и колок, словно ледяная сосулька. — Мы, женщины, участвуем в войне только как самаритянки, так уж суждено. И стараемся наилучшим образом выполнять свой долг помощи фронту, трудясь на наших вязальных вечерах. Но можешь не сомневаться, что, будь я мужчиной, я бы не предоставила другим сражаться на фронте, чтобы самому вместо этого командовать молокососами в тылу.

Удар попал в цель. Голос у Ранкля словно заржавел:

— Вам угодно забыть, тетя, что я был на передовой и вернулся оттуда не по своей прихоти… Простите, я сам не люблю об этом упоминать, но вы, видимо, совершенно забыли, что у меня награда за фронтовое ранение.

— Ах, ты все боишься, как бы не забыли про твою бронзовую медальку. А я знаю офицеров, которых, несмотря на ранения — и какие ранения! — невозможно было удержать в тылу.

Ну, это уж слишком! Как смеет эта старая ведьма, — она же, по словам его жены, подменяла шоколад леденцами от кашля в посылках для солдат, не говоря уже о том, что она владеет акциями винокуренного завода, вся дирекция которого сидит в тюрьме за надувательство при военных поставках, — как смеет эта ведьма сомневаться в его патриотической готовности к самопожертвованию? Как смеет она намекать на позорную сплетню, будто он, во время своего кратковременного пребывания в 1914 году на сербском фронте в должности офицера-интенданта, ни разу не был на линии огня и получил ранение, свалившись с повозки во время первого панического отступления?

И он заорал:

— Я попрошу воздержаться от подобных инсинуаций! Особенно со стороны женщины, у которой на совести столько… шоколада.

— Voilà le pot au noir![5] Оказывается, это все Оттилия, тихоня, это ее ядовитый язычок. А господин супруг отбрасывает последние жалкие остатки приличия.

— Я только с вас беру пример, милая тетя.

— Сказать тебе откровенно, кто ты в моих глазах, милый Фридрих? Ты — болван.

— Те-те-те-те.

— Ты бош.

Казалось, Каролина нажала на кнопку воспламеняющегося устройства. Ранкль взорвался.

— Что? Эта унизительная французская брань… И в немецком доме… Да еще сейчас, во время войны! Тьфу! Тьфу! Остается только плюнуть… Какое национальное и персональное разложение!

Каролина, до сих пор досадливо пожимавшая плечами, вдруг выпрямилась и стала как палка:

— Silence, la domestique![6] — И, уже не удостаивая больше ни словом яростно бормотавшего Ранкля, она обратилась к экономке, которая вошла незаметно и оказалась свидетельницей этой сцены: — Ну, что у вас опять стряслось, Шёнберг? Вы что — язык проглотили? Обычно вы за словом в карман не лезете.

Как выяснилось, экономка пришла осведомиться, что делать с фрау доктор Ранкль, с которой случился обморок.

— А это и должно было случиться! — констатировала Каролина, рассеянно слушая Шёнберг, пространно повествовавшую о том, как она оттащила потерявшую сознание Оттилию от гроба отца, уложила ее на диван в музыкальной комнате и привела в чувство с помощью нюхательной соли.

— Это, естественно, должно было случиться, Оттилии не следовало находиться здесь. При всем моем уважении к смерти, я считаю, что беременной женщине, да еще на сносях, не место на похоронах. И к тому же в такую погоду. Это крайне рискованно, могут произойти преждевременные роды. — Где же у Ранкля чувство политической ответственности за рост населения, о котором он то и дело твердит? Подчиняясь этому чувству, он в начале войны сделал своей Оттилии второго ребенка — через пятнадцать лет после первого, в 1915 году — третьего, прошлым летом — четвертого, того самого, которого она сейчас донашивает. Если он помешался на идее многочисленного потомства, так пусть бы хоть оберегал свою наседку! Но ведь Оттилия — одна из ближайших законных наследниц, и Ранклю, понятно, хотелось, чтобы и она присутствовала, когда, после похорон, будут вскрывать завещание. Хорош гусь! А теперь вот — пожалуйста! И поделом! Каролина защелкнула лорнетку.