Гаранина (ей). Вот ты меня как-то спросила, зачем это, я всю жизнь за ним — из города в город…
Донцова. Сдуру, простите меня.
Гаранина. И я тебе ответила — не судьба. Неправда. Вот именно, что — судьба. И ни о чем не жалею. И если бы опять все сызнова, ничего бы не переменила. Разве что того времени страшного, того собрания чтоб не было… Или хотя бы забыть о нем…
Рудакова. Какого собрания? О чем ты?
Гаранина. Нет, и того не хотела бы. Забыть — простить, а я не хочу прощать. Больно, жжет, а — не прощу, нет. А потому за ним, за Левой, как нитка за иголкой, что — ломан, битый-перебитый, живого места нет, а жил не собою, не для себя. Театр для него — как свечка, перебитыми ладонями заслонял ее от ветра, чтоб не задуло. Пусть ему самому не светила, не грела, но — теплилась, не гасла, глядишь, кто-то другой от нее костер разожжет… Или взойдет, как он на костер. Отступал, оступался, грешил, старался в ногу, как все шагать, а свечку эту все равно ладонями заслонял. Всю жизнь на чемоданах, на перекладных, вечный странник, а театр для него — как последняя вода в пустыне, которой он только и хотел, чтоб с кем-нибудь поделиться, чью-то жажду утолить. Он не жертва, Левушка Лукомский, нет! Он — верил! А что не успел, не победил — не он, так другие, не мы, так еще кто-нибудь… (Слезы не дают ей говорить.) Счастье — оно ведь не всегда веселое…
Щипалина. Но дальше-то?.. Дальше-то что??!
Гаранина (помолчала). «Дальше — тишина»…
Донцова. А это вы к чему?..
Гаранина. Шекспир.
Рудакова. Ты еще скажи «весь мир — театр», так мы и это уже слышали, ничем нас не удивишь…
Щипалина(лихорадочно роется в своей сумке, достала из нее тетрадку с ролью). Зачем, зачем он перед самыми гастролями именно эту пьесу выбрал?!
Рудакова. Это про четырех-то актрис?..
Гаранина. А чтоб мы ее разыграли напоследок… Кроме нас — кто же?.. (Помолчала.) И опять — роли учить, репетиции, премьеры, провалы, слезы, аплодисменты…
Рудакова. Глуповатая, что ни говори, пьеса, пьеса — забились вчетвером в купе, говорят невесть о чем, перескакивают с одного на другое… Что тут играть?!
Щипалина. А что он еще написал, этот, как его… (Заглядывает в тетрадку.)
Рудакова (ей). Ну ты даешь, беспамятная!
Щипалина (она очень возбуждена). Нет, я что-то слышала… А может, и играла, у меня плохая память на авторов. Но что он хотел этим сказать? Вообще?.. Идея в чем?
Рудакова. Ну не нашего это ума дело. Придет Лев Никитыч, все объяснит, разделает под орех…
Донцова. Может быть, тут все дело, как водится, в подтексте?
Рудакова. Какие еще подтексты! У них же все наружу, артистки, что на уме, то и на языке.
Гаранина. Ты же говорила — хочешь саму себя сыграть, вот тебе и случай.
Рудакова. А что общего?! Только и совпадение, что руки у нее такие же, ни один маникюр не берет.
Щипалина. Но есть же, должен же быть в этом какой-то смысл! Иначе — зачем?! (Листает роль.) Чем это у него кончается все?..
Гаранина. Смысл… (Помолчала.) Лева как-то сказал, давно, до войны еще: искусство — это единственный доступный человеку язык, чтобы говорить с Богом и с самим собою. Вот и весь смысл. Мало?!
Щипалина(лихорадочно листает роль). Какой конец?.. У меня куда-то подевалась последняя страничка…
Рудакова (тихо пощипывает струны гитары). «Я ехала домой, я думала о вас, душа была полна…» Какой тебе еще смысл?..
Донцова. Теперь пишут пьесы — черт ногу сломит…
Гудок тепловоза
Щипалина(кричит сквозь слезы). Чем все кончается?.. Чем?!
Протяжный гудок перекрывает ее голос.
