Пророк - [36]

А величия нас ждет еще много. Можно об этом специально не беспокоиться — всегда найдутся те, кто сделает это за нас.

Человек настолько и терпим, насколько он труслив и лжив. Будь он смел и правдив — уже давно настал бы конец света. А так еще, глядишь, протянем.

Гитлер, возможно, интеллектуально развратил нас. Он был настолько абсолютным злом, что создал иллюзию, будто мир устроен просто.

Всю жизнь я искал ДЕЛО, за которым мог бы спрятаться от космоса жизни. Я искал СВОЕ ДЕЛО. И вроде нашел. Крепостной вал дела. Но за этим валом так и осталось затравленное, мечущееся, отчаявшееся «я».

И ничего поделать тут нельзя, и так все и останется до самого конца.

Что ж, пусть.

* * *

Спал он много и без задних ног. Ложился и сразу же проваливался в сон. Снов почти не было — наверно, не было в них нужды.

Но иногда ему снился лес.

Ему снился лес, его безвылазность и непроходимость, дремучесть, гул, гуд его стволов, шум его листвы, высота, тишина его неба и облаков, его беспредельность и неразгаданность, неисчерпаемость и однообразие, теснота и простор, его величавое дружелюбие и гордая неприступность, его всеохватность, его уютная бесконечность и бесконечный уют; гибельность его и надежда.

И он знал, что, где бы он ни был, он всегда, пройдя сквозь стену своей комнаты, вновь окажется в лесу; вновь и вновь, опять и опять.

А иногда он вспоминал о брате. Было больно, но уже терпимо. Тогда он закрывал глаза и клал на них ладонь… И лежал так. Или прислонялся к чему-нибудь.

А что делать дальше? Конкретно делать? Скажем, что делать с конторой?

Он не знал.

А потом пошли косяком дожди.

Проснувшись только, посмотришь за окно, — а там уже зарядило. С утра, с вечера, с ночи. То просто идет, а то хлещет. Лишь изредка моросит.

И он сидел дома.

Сидел у окна или лежал на кровати в своей холодной, хоть и прокуренной комнате. Уже и проветривать холодно, и табачный дым медленно ходит, плавает вкруг абажура.

Все больше надо одеял, и ночью, и днем. Скоро вместе с дымом он будет выдыхать и пар.

Выходил на улицу он теперь редко. Только в нечастые просветы или когда моросило, и недалеко от дома — неохота было холодно мокнуть. У него и зонтика не было.

* * *

Он вошел в свою квартиру, сразу же напустив в нее электрического света, распугав домовых и чертей, если они успели тут поселиться. Стал на пороге; лязгая и брякая ключевой связкой, извлек ключ, захлопнул дверь.

Дверной удар подвел черту.

Весь уже домашний, побрел, лениво таща ноги, в кухню.

Было тепло. Начали топить. Он с удовольствием стащил с себя свитер. Поставил гудеть электрочайник.

И сел, положив руки на стол, свесив, по обыкновению голову.

Посидев так-то минуту-другую, случайно повернул голову и увидел посудную свалку в раковине, да и рядом пару немытых, засохших тарелок. Не дождавшись чайника, подошел к раковине, засучив рукава.

Он мыл, и лязгал, и гремел, и брызгал. Выдавливал жидкого зеленого мыла себе в горсть. И мыл дальше. Вода хлестала, трубя и брызжа, из крана.

Расставил вымытое. Рассовал тарелки, ложки, кастрюли по разным местам. Приблизительно понял, где что у него лежит или стоит. Сделать это маленькое открытие было приятно.

Электрочайник за это время успел отключиться, он снова включил его, и ждать пришлось совсем недолго. Налил кипяток, бросил туда пакетик. И вдруг захотелось ему маминого варенья. Почему-то вспомнилось мамино варенье, хотя столько лет он клал и в чай, и в кофе сахар, просто сахар, сладкий и больше никакой. Варенья не было. Но почему-то он обрадовался. Улыбнулся и стал размешивать.

Ну и, конечно, ванна. Заждались они друг друга.

Он сел в ванну, когда она наполнилась совсем немного, — уж очень не хотелось ее ждать. Вплюснулся в ее дно, стремясь, чтобы ему досталось больше воды.

Ванна наполнялась.

Он долго тер себя мочалкой по всем направлениям. И, по своему обыкновению, намыленный, вспененный, мычал себе под нос обрывки песен, которые знал. Много их было. И про индейца Айру Хейса. И про Большую Реку. Ну и, конечно, две строчки из той песни, которую пел когда-то дядя Валя:

И в дорогу далэку

Ты мене на зори провожала…