Пророк - [32]

Наверно, он видел всех людей. Все люди приходили к нему, все требовали отречься, и всем им он говорил «нет». Что все оказались против него, он не удивлялся. Как еще могло быть? Им нужно, чтобы он служил им. Нет, не им даже — их порядку. Чтобы все служили их порядку. Ничего другого они не понимают.

И он все лежал в своей одиночной палате, прикрученный к койке больничными простынями. Он почти не мог двигаться. А они все приходили.

Его выпустили.

Он не отрекся.

БРАТ

Он проснулся, очнулся, как от вспышки. Открыл глаза и сразу же их закрыл, сжал.

Фиолетовая вспышка, четырехугольная, скорее бубновая, пропала, стянувшись в точку, делаясь, исчезая, красной.

Он мигом все вспомнил. Похороны брата, кафешки, пиво, сопов, шлюху. Вспомнил, как умер брат, последний разговор с ним. Вспомнил, кто он сам такой, вспомнил про контору, в которую надо опять ходить.

Все это смешалось в одну муть. В одну какую-то муть, бурду, которую не выносит, отказывается принимать душа.

Больно. Закрыл глаза. Нет, с закрытыми еще больнее.

А где это я?

Вокруг была каменная, ярко, огненно оранжевая пустыня. Пустыня была не плоская, в ней господствовали плавно, зализанно закругленные холмы. Он пошел по пустыне, понимая, что ничего другого ему не остается. Сплошной камень под ногой, ни пыли, ни камушков. Да нет, не камень, скорее какой-то огненный оранжевый асфальт, положенный совсем недавно.

Асфальтовая усталость. Я устал от себя, от своих проповедей, от своей паствы. Я устал от мира, где правдивый — злобен, а добрый — лжив. Только лживый может быть добрым. Это при том, что есть множество злобных и лживых. Бывают ли добрые и правдивые? Никогда не встречал.

Он тупо шел по пустыне. Один раз посмотрел в небо и в его сверкающей синеве не нашел солнца. Это его удивило, но не слишком. Было уже такое, и не раз было. Много раз было. Иногда на его путь ложились слабые тени непонятно чего, непонятно как образовавшиеся. Но светло было почти нестерпимо. Пустыня меняла оттенки, становилась ржавой, желтой, красной. Она переливалась на горизонте каким-то резиновым переливом. Только огненность оставалась прежней.

Борясь с ложью, я распространяю злобу. Это имел в виду брат. У меня нет слабостей. Я ничего не прощаю никому, я ничего не прощаю себе. И от меня веет сухой яростью. Уж лучше бы я был похуже. Зато проповеди мои были бы получше.

Но разве это моя вина? Разве моя вина, что в мире я вижу одно зло? Мир для меня — это трухлявый, червивый гриб, в котором копошатся черви зла. Я не зол, нет, я всего лишь искренен и последователен.

Холмы были плавные, почти не чувствовалось, что идешь в гору. Он все шел и шел. И дошел до последнего холма, взойдя на него, он увидел сухую равнину, но на этот раз красную как-то по-другому, отнюдь не огненную. Красная растрескавшаяся пустыня. И здоровые дыры, дупла в земле для каких-то пустынных гадов. Он пошел по пустыне, идти теперь стало труднее, под ногами была нормальная земная пыль. Вроде опять послышались вертолеты. Солнце появилось в небе и уже клонилось к закату. Он почувствовал, что очень устал и что ему очень жарко. Ноги приходилось волочить по этой пыли.

Жизнь желала превратить меня в вошь. А я не желал, не желал превращаться! Вот, полюбуйтесь на покойного. А я — вот он! Вот он — я! Мое существование неоспоримо, никто не посмеет этого отрицать!

И плевать я хотел, каким образом я этого добился.

Солнце беспокоило глаза сбоку, не отставало. Туфли потускнели от хождения по пустыне. Сама их пыльная тусклость вызывала жажду. И в уголках глаз скапливалась пыль.

Надо спрятаться в какую-нибудь дыру от этого солнца, оно, похоже, не собирается заходить, только вид делает. А если там гигантский тарантул? А вот сейчас и проверим.

Но он очутился не в паучьей норе, он очутился в своей комнате.

Первое, что он сделал, — кинулся на кухню, к крану. Он пил, не упуская ни единой капли.

Напившись до отвала, шмякнулся на свой диван и стал думать. Мозги как будто изголодались по мысли. Они уже больше не могли обходиться без нее.

А зачем истина? Ведь главное, чтобы с тобой соглашались.

Когда с тобой не соглашаются — вот самое горькое из одиночеств.

Всю жизнь я хотел быть правым. Но я не прав. Я не прав кругом. Мне и власть-то понадобилась, чтобы заткнуть глотку тем, кто посмеет сказать мне, что я не прав.

Васька прав. А я не прав. Тогда зачем мне власть, этот суррогат правоты? Ты можешь заткнуть глотку всем, ты можешь всех убить, но ты не можешь заткнуть глотку самому себе. Себя не перекричишь.

Я помешался на власти. А она мне была не нужна.

А почему я не прав? Зачем я спрашиваю почему? Я ведь знаю ответ: я не прав, потому что не прав. Я был рожден неправым.

Самоуверенные спорщики-идиоты. С ранних лет они внушали мне нечто вроде суеверного ужаса. Ведь они явно не правы, как же они посягают на высшее право правого?!

А вот так. Кто смел, тот и съел.

Сколько в жизни я спорил! И всегда я был не прав. Я был не прав уже до начала спора, я даже еще рот не успевал раскрыть. Я научился спорить, я быстро загонял своих противников в угол, они прибегали к идиотским уверткам, мне становилось противно… И тем не менее, они были правы, а я нет. Как это им удавалось? И почему мне не удавалось? Почему правы все, кроме меня?