Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [62]

Эта кляча с крестьянином пьяным,

Через силу бегущая вскачь

В даль, сокрытую синим туманом,

Это мутное небо… Хоть плачь!

Хрущёв бы никогда не заплакал, во всяком случае, открыто. Но в душе он был сокрушен. Он чувствовал, что его детищу, оттепели, теперь придет конец, и что он должен был позаботиться о своём наследии, о стране, которую оставляет.

Придя к власти сразу после Сталина, мой дед попытался порвать с деспотизмом, но часто проигрывал, вновь и вновь увязая в этом болоте. Оценивая его политическое наследие, трудно отрешиться от мысли, что он и сам внес определённый вклад в русскую национальную «шизофрению» — постоянное балансирование между либеральными реформами и автократией. В течение тридцати лет Хрущёв был верным союзником диктатора и, как многие другие члены руководства компартии, преследовал «врагов народа» и навязывал стране коллективизацию и другие форсированные меры. Он лично принимал участие в позорных показательных судебных процессах 1930-х годов, в том числе против своего кумира, Николая Бухарина.

Правление самого Хрущёва началось с похожего процесса против Берии, абсурдно обвиненного в иностранном шпионаже, как будто бывшего всесильного руководителя НКВД больше не в чём было обвинить. В своей политике Хрущёв был непостоянен, дергал то вперёд, то назад. Так, в 1956 году он проявил себя одновременно как реформатор, представивший съезду партии свой секретный доклад о десталинизации, и как деспот, подавивший танками венгерское восстание, вызванное, кстати, во многом идеями его доклада[168]. В этом проявилась извечная слабость российской власти — оправдывать высокими целями жестокость средств для их достижения — и Хрущёв пал её жертвой.

Импульсивная натура моего деда, которую я так ценила в детстве, часто приводила его к поспешным, необдуманным решениям в политике. И, если в Америке его боялись за обещание «похоронить» Америку[169], то дома критиковали за бурные столкновения с интеллигенцией, например, с Андреем Сахаровым, отказавшимся принимать участие в советской ядерной программе, или Эрнстом Неизвестным и другими художниками, с которыми премьер схлестнулся на выставке в Манеже, взявшись доказывать преимущество соцреализма над авангардом [170].

При всех своих ошибках, однако, дед никогда не был заложником ГУЛАГа в мозгах, внутренней несвободы, вынуждающей наших лидеров покрывать исторические огрехи, вместо того чтобы говорить о них честно и открыто — и всё ради пресловутой великодержавности, отжившего образа национального величия, основанного в основном на размерах страны, простершейся через одиннадцать часовых поясов от Германии до Японии. Известны слова Хрущёва, сказанные им другу моей матери, писателю Михаилу Шатрову: «У меня руки по локоть в крови. Но я делал всё, что и другие делали. Я участвовал в репрессиях, потому что верил, что только полное уничтожение врагов обеспечит светлое будущее мирового коммунизма».

Он не пытался оправдаться. Вместо этого он, как объяснял мне историк Рой Медведев, «открыто признавал свои ошибки. Он переосмыслил свою политику, он извинился перед всеми, кого обидел. Так и Россия, признав свои ошибки прошлого, сможет найти выход из своих качаний маятника — от диктатуры к демократии и обратно».

В отличие от многих других российских лидеров, Хрущёв был «человечным человеком», что было редкостью среди партийных деятелей постсталинской эпохи. Как бы безжалостно он ни критиковал своего свободолюбивого сына Леонида, он ценил свободу и хотел освободить партию от лагерей и охранников.

По словам моей мамы, Хрущёв терпеть не мог ходить под охраной вне стен Кремля. Он стремился преодолеть традиционный барьер между российской элитой и массами, хотел непосредственно общаться с народом. Будучи у власти, дед частенько в обеденный перерыв выходил из кремлёвского кабинета прогуляться, чтобы просто, как говорила мама, «ощутить пульс страны — посидеть на скамейке в парке, поглядеть на прохожих, поболтать с рабочими об их жизни и нуждах».

Я подумала об этой его привычке несколько лет назад, когда в дождливый летний день мы с Ксенией предприняли очередную поездку по памятным местам нашей семьи. Для начала мы поехали в Жуковку, где некогда соседствовали бабушка и Молотов. Сегодня на смену серым советским коттеджам пришли роскошные особняки с высокими заборами и вооружёнными охранниками, стерегущими покой российской финансовой элиты. Мы умоляли охранников пустить нас посмотреть на бабушкин дом, но они только рассмеялись нам в лицо. «Какой такой Хрущёв?» — спросил один из них.

Развернувшись, мы проехали ещё километров двадцать на запад до деревни Усово, в окрестностях которой ранее располагалась госдача деда. Сегодня здесь живет Путин, но местные жители редко его видят. Всё, что они видят, это шестиметровые заборы, вооружённых до зубов охранников и, если повезет, тень промелькнувшего по шоссе черного лимузина президента с тонированными стеклами.

Гуляя по деревенским улочкам, мы встретили пожилую местную жительницу по имени Анна, которая до сих пор живет в этом краю особняков в своей голубой деревянной избушке, как из русской сказки. Как большинство провинциальных русских, бабушка Аня оказалась доброй и гостеприимной. Когда она узнала, кто мы, она пригласила нас в дом на чай с крыжовниковым вареньем и с радостью поделилась своими воспоминаниями о нашем деде: