Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [38]

Своё первое письмо дочери — моей матери — Люба написала лишь семь месяцев спустя после отъезда, когда Леонид уже был объявлен пропавшим без вести. Само письмо не сохранилось, но у бабушки сохранился ответ, написанный тётей Радой 13 апреля 1943 года. Она писала, как счастлива была маленькая Юля получить мамино письмо, как она заставляла всех читать ей его вслух до тех пор, пока она не выучила его наизусть, какой непоседой она стала и как смешно она произносит взрослые слова, путая «р» и «л». Завершая письмо, Рада просила Любу написать Юле отдельно: это так много значило для девочки. Но следующее письмо Люба написала дочери только через тринадцать лет — в 1956 году, после XX съезда партии.

Летом 1943 года, примерно тогда, когда Юля маленькая обняла дедов сапог в знак признания его, деда, своей единственной семьей, НКВД устроил обыск в скромной комнате Любы в общежитии Военного института иностранных языков на предмет поиска свидетельств её связей с иностранцами. Программка спектакля «Бахчисарайский фонтан», на который она ходила вместе с французским атташе, стала обвинительной уликой, и Люба была арестована за шпионаж. Комендант дома на Вилоновской Владимир Божко написал рапорт в НКВД о том, что Люба общается с иностранцами, в то время как её муж героически сражается с фашистами. Обвинение усугублялось тем фактом, что мать Любы была урожденной немкой, так же, как отец Шмитляйна. И, поскольку французский дипломат подозревался в шпионаже, желание Любы изучать французский язык в Институте военных переводчиков Красной Армии было воспринято как ещё одно доказательство вины. Статья 58, пункт 16 Уголовного кодекса СССР, принятого в 1934 году, незадолго до «больших чисток», объявляла незаконными контакты с иностранцами «с контрреволюционными целями» и предусматривала «высшую меру уголовного наказания — расстрел с конфискацией имущества»[87]. То есть, любой, вступивший в контакт с иностранцем, мог быть обвинён в предательстве родины.

Неудивительно, что в своей автобиографии 1940 года Леонид особо подчеркнул, что «жена никогда не была за границей». «Заграница» — это всегда было подозрительно. Несмотря на провозглашенную политику интернационализма, СССР никогда не одобрял контакты своих граждан с представителями других стран, особенно капиталистических. В предельно идеологизированной, зацикленной на себе диктаторской системе власти боялись открытого соревнования с Западом и отказывались предоставить своим гражданам базовые свободы, в том числе свободу выбора друзей не по паспорту[88].

Долгие годы Любин арест служил оправданием всего, что случилось в её жизни. Он позволял ей считать, что она не виновата в том, что бросила дочь. «Я была в тюрьме, а Юлочка осталась жить в семье бабушки и дедушки и называла Никиту Сергеевича папой»[89]. Однако в своих разговорах и интервью Люба регулярно забывает упомянуть тот факт, что оставила Юлочку с бабушкой и дедушкой задолго до ареста.

Поскольку Люба никогда особенно не распространялась насчет своего романа со Шмитляйном, журналисты и историки предпочли уцепиться за более объяснимую версию. Якобы её арест был в русле политики Сталина по отношению к своим ближайшим сподвижникам: наказывая родственников, держать своё окружение на поводке, — а Никита Сергеевич просто побоялся заступиться за неё. Не важно, что в 1943 году Хрущёв не входил в число ближайших сподвижников Сталина и что подобных храбрецов и в ближайшем окружении диктатора не наблюдалось. Дело было сделано: акцент был перенесен с личности Любы на позицию Хрущёва[90].

В своих заметках 1980-х годов (включенных в полное, трехтомное, издание мемуаров Н. С. Хрущёва, изданных дядей Сергеем в 2005–2007 годах) бабушка Нина тоже отзывалась о Любе как о жертве. «Юлочка… выросла с нами. Её мама… была незаконно репрессирована в 1942 году и оставалась в сталинских лагерях до середины 1950-х годов»[91]. Оберегая семью от скандалов, больше ни о чём бабушка не упомянула. Реальное прошлое Любы и Леонида оказалось скрыто — о мёртвых и жертвах Гулага или хорошо, или ничего — и загадка Любиного адюльтера и ареста осталась без объяснений. Тётя Рада говорила, что такое было время, все подчинялись «идеологии молчания», и она знала, что по поводу ареста Любы лучше ничего не спрашивать. Но теперь, спустя годы, это бабушкино молчание аукнулось. Вместо того чтобы защитить нашу семью от слухов, оно породило новые.

В тюрьме на Лубянке, где Люба провела десять месяцев, её допрашивал лично Виктор Абакумов, безжалостный глава контрразведки НКВД (СМЕРШа). Однако Любе он даже понравился: «представительный и привлекательный мужчина, несмотря на его оскорбительные вопросы. И бонвиван, одет с иголочки, каждый день в новом костюме». По её словам, он сидел на столе и, приблизившись, «игриво» спрашивал её, делились ли они со Шмитляйном, «оба немцы», какими-нибудь документами или секретами. А затем, апеллируя к её женской гордости, угрожал, что она может потерять свои «красивые белые зубки».

В результате, зубы Любе удалось каким-то образом сохранить. Может, она соблазнила грозного энкавэдэшника, как раньше Шмитляйна? Во всяком случае, вместо положенной ей по «контрреволюционной» статье высшей меры она получила пять лет лагерей. Срок она отбывала на лесоповале в Мордовии, в Темлаге. Условия были ужасные: зеки работали по восемнадцать часов, многие умирали от болезней и истощения. Оскорбления и изнасилования были обычным делом, особенно в женских бригадах.