Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [36]

Люба всегда отрицала, что это была любовная связь, и я понимаю, почему. Интрига со Шмитляйном сразу после гибели Леонида навредила бы её имиджу безутешной вдовы. Так, Уильям Таубман в своей биографии Хрущёва написал только: «После того как Лёня вернулся на фронт, Люба однажды позволила себе сходить в театр с французским военным атташе (по её воспоминаниям, “необыкновенно привлекательным мужчиной”)»[81].

Однако лет десять назад мне довелось услышать кое-что другое. «Раймон был неотразим, и он не мог устоять перед моими чарами. Нам уготован был страстный роман», — сказала Люба. Это было интервью для задуманной мной книги о бабушке Нине в роли советской «первой леди», поэтому у меня был включен диктофон. Несмотря на откровенность признания, больше Люба ничего подобного не говорила.

«В Куйбышеве, — недавно вспомнила она, когда мы листали её фотоальбом, — у меня не было друзей. Когда Лёню отпустили из госпиталя домой зимой 1942 года, он захотел познакомить меня “с прекрасными людьми”, как он сказал. Так я встретилась с Верой Чернецкой, женой французского журналиста Жана Но».

Продолжая листать альбом, Люба задержалась на одном развороте. С одной стороны была фотография, запечатлевшая их с Леонидом на пляже Москвы-реки летом 1940 года. Она, в легком белом шифоновом платье, стоит на большом камне, самоуверенно подбоченясь и возвышаясь над Леонидом. А он, худощавый и похожий на мальчишку, поёживается, словно бы слегка замерз в своих черных сатиновых трусах. На противоположной странице был ещё один пляжный снимок. На нем одна Люба в черном обтягивающем купальном костюме на волжском пляже летом 1942 года строит глазки в камеру. «Это Шмитляйн сфотографировал», — сказала она кокетливо. Иногда, мне кажется, она просто не может удержаться.

«Мы пришли в роскошный Верин номер в фешенебельной гостинице “Бристоль”, в нескольких кварталах от нашего дома на Вилоновской. Это было как напоминание о той чудесной, веселой жизни, которую мы вели в Москве, — продолжала Люба. — Вечеринка была в честь лётчиков “Нормандии-Неман”, французской эскадрильи, воевавшей на советском Западном фронте. Лёню, как отличившегося пилота, попросили приветствовать их».

Люба была в восторге от общения с новыми французскими друзьями. Эти люди служили ей отдушиной в её сложной семейной жизни с человеком, который предпочитал своих друзей и свои вечеринки, не спешил жениться и вообще вскоре уехал из Куйбышева.

Большинство французов в компании не говорили по-русски, но Шмитляйн знал русский. Симпатичный атташе был очень внимателен и тут же пригласил её в театр, на балет Большого «Бахчисарайский фонтан». По свидетельству французского исследователя Корин Дефранс, Шмитляйн в 1942 году был представителем организации Шарля де Голля «Свободная Франция» и отвечал за отношения с советскими военными и прессой[82], и у него действительно была интрижка в Куйбышеве с молодой советской женщиной.

В 2009 году я встретилась с Корин в Париже, в симпатичном бистро в районе Марэ, и за кофе мы сравнили наши заметки о Шмитляйне, Любе и Леониде. «Эти трое были созданы друг для друга, — сказала Корин. — Шмитляйн был из тех, у кого, как говорится, подружка в каждом порту». Перед войной он работал в Литве и был женат на немке. Из СССР он в 1943 году уехал в Алжир, и там у него была ещё одна женщина, Ирен Жирон, британка с немецкими корнями.

Немецкие симпатии француза породили подозрения, что он шпион, только непонятно, какой страны. «Его позиция была неясной, — сказала Корин. — Франция ненавидела Германию, а он бегло говорил по-немецки, будучи родом из Эльзаса, имел немецкую фамилию и немку-жену. Возможно, он заинтересовался Любой, которая по матери тоже была наполовину немкой, потому что думал, что она может предоставить ему ценную информацию изнутри Политбюро. Если же он был шпионом, может быть, он хотел завербовать её, превратить в русскую Мату Хари».

Несмотря на слухи, Шмитляйн был способным дипломатом и оттого востребованным военным правительством де Голля[83]. Для Любы было бы чрезвычайно заманчиво поймать такого в сети. Если бы к тому времени он уже не был женат.

Любина связь с французом — заметный пробел в её жизнеописании, перекочевавший в исторические тексты биографов Хрущёва и ставший академическим фактом (взять того же Уильяма Таубмана). Однако в маленьком Куйбышеве об этой связи знали. Жан Катала, военный представитель «Альянс Франсез», которого Люба не смогла вспомнить, в своих мемуарах «Без цветов и винтовок» написал, как Шмитляйн однажды показал ему военное удостоверение Леонида Хрущёва. «Его жена провела ночь со мной», — пояснил Шмитляйн[84]. Более того, Ирма, дочь Ариши, настаивала, что «с Любой всё было ещё хуже»: у неё был не только этот француз, но и ещё один, журналист Жан Но — муж Веры Чернецкой, а также дирижер Московской консерватории.

И хотя подтверждений последней любовной интриги я не нашла, возмущение Ирмы вполне объяснимо с точки зрения советской логики. Освобождение женщин было существенной частью словаря эпохи, но на деле советский мир продолжал оставаться мужским миром. Мужчины могли иметь жен и многочисленных любовниц на стороне, но женщин за подобное поведение строго судили. В этом мире, где тесно сплелись патриархальность и прогресс, у Любы не было шансов победить. Она была женщиной и индивидуалисткой (эгоисткой, по мнению Ирмы) в стране, которая не признавала индивидуализма и индивидуальных интересов в деле решения грандиозных задач, будь то диктатура пролетариата, война с Германией или мировой коммунизм.