Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [35]

Каждый год, когда я приезжаю, мы сидим с ней в её комнате и просматриваем старые фотографии, тщательно рассортированные в двух огромных фотоальбомах. На фоне всех тех испытаний, которые выпали на её долю, эти альбомы с глянцевыми обложками, украшенными изображением пляжных сцен, кажутся неуместно яркими. Люба с удовольствием делится подробностями своего прошлого, которые раз от раза только множатся. «Что ещё тебе рассказать?» — спрашивает она, воспринимая меня как своего личного биографа, единственного хроникера её «блестящей» жизни, в которой Никита Сергеевич и Нина Петровна, Леонид и моя мама играли роль кордебалета, лишь усиливающего впечатление от её великолепной сольной партии.

При этом попытка воссоздать историю Любиной жизни выглядит нелегким делом. Не потому что информация недоступна, как в случае с Леонидом: его жизнь была короткой, поведение небезупречным, и его родители старались, как могли, избежать огласки его приключений. В Любином случае информация даже слишком доступна. Родившаяся раньше СССР и пережившая его на пару десятилетий, она до сих пор полна жизненной энергии и оптимизма. Она словно бы заморозилась, застыла во времени в образе примерного коммуниста 1930-х годов. Её жизнерадостный характер — как воплощение старых советских плакатов, пропагандирующих фальшивый энтузиазм того же рода, что и знаменитое сталинское «Жить стало лучше, жить стало веселее»[78].

Большинство Любиных рассказов представляют её в двух равновесных ипостасях: святой девы Марии, с одной стороны, и покорительницы мужских сердец, своего рода Марии Магдалины, с другой[79]. Другие аспекты её жизни тонут в разночтениях и непоследовательности, хотя в последние годы она и постаралась «причесать» своё жизнеописание, убрав из него «лишние» детали. В детстве я знала, что у Любы был один брак до Леонида и один после. Теперь же она утверждает, что Леонид был её единственным мужем, и пишет об этом в газеты в ответ на их публикации о сыне Хрущёва[80]. Если кто-то начинает говорить о других женщинах Леонида, она неизменно возражает, что была единственной женщиной, которую он любил: «У него была только одна официальная жена — я, единственная, кого приняла его семья».

Однако несколько лет назад я узнала, что это не так. У меня в Нью-Йорке было два часа ночи, когда позвонил телефон. Как у большинства людей сегодня, мой мобильный лежит рядом с подушкой. Увидев, что звонит мама, я разволновалась: что-то случилось в Москве? Или она просто забыла о разнице во времени? Я взяла трубку:

― Что такое? Люба умерла? У меня глубокая ночь!

В ответ мама только тяжело дышала, не в силах подобрать слова. Как многие русские, она склонна поддаваться эмоциям — однажды расплакалась, когда я сказала ей, что больше не люблю поэзию — поэтому я не ожидала услышать что-то действительно серьёзное.

― Так в чём дело? — снова спросила я.

― Представляешь, — прорыдала она. — Брака не было!

― Не может быть! — я сразу поняла, что она имеет в виду Любу и Леонида и чуть не расплакалась сама.

Мама продолжала дышать в трубку, и у меня упало сердце. Мы все незаконные: как я могу писать о Хрущёвых? Я даже не знала, кто мы после этого. Продолжая слушать мамины вздохи, я встала, включила свет и начала ходить по квартире. Наконец, успокоившись, она попыталась оправдать Любу:

― В конце концов, мать и отец тоже никогда не были женаты. Но не вступить в брак после революции было совсем не то же, что остаться неженатыми в 1930-х, в разгар сталинизма, с его возвратом к традиционным семейным ценностям. Не желая с ней спорить и расстраивать ещё больше, я молча её выслушала:

Василий Сталин многих женщин считал своими женами. И его сестра Светлана называла свои отношения с Браджешем Сингхом [индийским дипломатом] замужеством. Анастас [Микоян] рассказывал мне, что в 1964 году Светлана хотела заключить официальный брак, но в СССР даже дочь Сталина не могла себе позволить брак с иностранцем. Поэтому он посоветовал ей просто вести себя так, как будто они женаты, жить вместе и всё такое. Если это было неважно тогда, то в наши дни и в нашем возрасте и подавно.

― Ты права, — сказала я в конце.

Однако для меня вопрос был не в том, что Люба и Леонид на самом деле не были женаты, а в том, что она больше семидесяти лет жила во лжи, намеренной и последовательной. «Всё во имя дочери», — объяснила она мне в нашем очередном разговоре. Моя мама никогда не обсуждала брак своих биологических родителей, для неё это была просто данность. Я же, напротив, расспрашивая Любу для этой книги, всё время пыталась у неё выведать детали их свадьбы. А она, всякий раз делая вид, что вопрос неуместный, отмахивалась: «Я не помню», — и лгала мне в лицо снова и снова.

Это был самый вопиющий пример Любиной нечестности — или, лучше сказать, самообмана — но, определённо, не первый. Известно, что у Леонида были многочисленные любовные связи, но и про Любу, несмотря на её образ девы Марии, ходили слухи, что у неё были интрижки на стороне, самая заметная из которых — с французским военным атташе по имени Раймон Шмитляйн. Эта связь с иностранцем в разгар войны, по сути, и стала причиной её будущих несчастий, а также на долгие годы легла тенью на всю нашу семью.