Прометей, том 10 - [200]

Ни одно из вин, добываемых в Южной России (кроме вин Южного берега Крыма), не соединяло так в себе все желаемые качества, как аккерманское. Недаром оно было названо по фамилии виноделов «Тарданом». Известное «Общество сельского хозяйства Южной России», издававшее ежегодно свои труды, избрало И. К. Тардана в 1829 году своим действительным членом.

Всё это было уже после отъезда Пушкина из Бессарабии. Но можно с уверенностью сказать, что И. К. Тардан не мог не поделиться с Пушкиным во время долгого разговора своими замыслами о новых способах разведения винограда и «выделки из оного вина по новой методе».

Надо полагать, что этим двухчасовая беседа не ограничилась. Просвещённый естествоиспытатель, недавно приехавший из Швейцарии, мог рассказать поэту о родной стране и политической обстановке в ней. Волна революций, прокатившаяся в первой четверти XIX века по югу Европы (в Греции, Италии, Испании и Португалии), не прошла мимо Швейцарии, которая была также втянута в водоворот политических событий. Пушкина могла интересовать также и культура Швейцарии, и её выдающиеся представители — педагог Песталоцци, писатели Мюллер, Цшокке, государственный деятель и воспитатель Александра I Лагарп и другие.

К. П. Богаевская Н. С. Лесков о Пушкине

В январе 1887 года в России праздновался первый юбилей — вернее, печальная годовщина — пятидесятилетие со дня смерти великого поэта. Группа журналистов решила отметить этот день писательским обедом. «Обед» был тогда, в мрачные дни реакции правительства Александра III, единственной возможностью общения для литераторов и деятелей искусства.

Лесков, не любивший вообще юбилейных торжеств, выразил протест в письме к журналисту и видному сотруднику петербургской газеты «Новости» В. О. Михневичу[964]:

«27 генв<аря 18>87 г. Спб.

Сергиевская 56 кв. 4

Уважаемый Владимир Осипович!

Пререкания о том, как позволяется отправить поминовение Пушкина, исполнили беспокойства и смущения всякую душу человеческую, уважающую покой и мир, довлеющий священной памяти усопшего. Я чувствую по поводу всего этого столь мучительные терзания, что не в силах ни соборне молиться, преклоньше колена, ни представлять собою данную единицу в числе желающих составить торжествующую группу. Простите меня, пожалуста, но я ни в собор не пойду, ни на обед 31-го генваря не поеду. Всё это совсем несогласно с тем, что было бы уместно по характеру личности так неудачно поминаемой русскими, у которых сам покойный поэт отмечал их отвратительное „недоброжелательство“.

Когда впервые высказана была мысль о „праздновании“ памяти Пушкина „обедом“, — я тогда же, будучи Вашим соседом за столом Нотовича[965], сказал Вам моё скромное замечание, которое Вы отчасти и передали собранию. Я чувствовал, что дело ставится неверно и грубо, и потому добра из него не выйдет. К несчастию, всё так вышло, как я ожидал, ибо „посол не бывает более пославшего его“.

Теперь я ещё раз скажу Вам с товарищеским чистосердечием: обед Ваш едва ли произведёт на лучших людей страны то впечатление, какое отвечало бы трагическому величию припоминаемого события. Есть нечто острейшее ума, — есть какое-то скромное, но сильное чувство, которое говорит, что это при нынешнем положении литературы совсем неуместно и что лучше бы почтить покой могилы тишиною, а не умножать распри.

Всегда Вам преданный

Н. Лесков».

На следующий день в письме к В. Г. Черткову Лесков вновь с раздражением упомянул о своём нежелании идти на «обеденное бахвальство по Пушкине» и «на молитвенную комедию о нём»[966].

Говоря о «недоброжелательстве» русских, отмеченном Пушкиным, Лесков, вероятно, имеет в виду начало незаконченного романа «Гости съезжались на дачу…», в котором путешествующий испанец делится с русским Минским своими впечатлениями о холодности русского светского общества и спрашивает: «Перед чем же я робею? — Перед недоброжелательством, — отвечал русский, — это черта нашего нрава. В народе выражается она насмешливостию — в высшем кругу невниманием и холодностию» (VIII, 41).

Лесков, по-видимому, с особым вниманием относился к этому замечанию Пушкина: ещё летом 1875 года в разговоре с И. С. Гагариным в Париже он, по собственному свидетельству, напомнил своему собеседнику цитированный отзыв Пушкина: «Не могу теперь точно вспомнить, что именно навело нас на разговор о русских великосветских характерах, о зложелательстве, злорадстве и легкомыслии, которые царят и преобладают там, по замечанию Пушкина. При сём я именно был виноват в том, что вспомнил это замечание…»[967]

М. С. Альтман Пушкинские эпитеты

В арсенале художественных средств и приёмов Пушкина эпитеты занимают выдающееся место. Они и разнообразны и своеобразны: эпитеты, общие у Пушкина с другими поэтами, и эпитеты оригинальные; зрительные и слуховые; аллитерационные и оксюморонные; соответствующие данной ситуации и постоянные, прикреплённые. Каждая из этих групп, а порою и отдельный эпитет заслуживает специального рассмотрения. Но я остановлюсь лишь на некоторых эпитетах, наиболее характерных и доказательных.

Весёлые брега. Проезжая Симферополь, приютившийся на берегах Салгира, Фет вспомнил стихи Пушкина из «Бахчисарайского фонтана»: