Прометей, том 10 - [201]

О, скоро вас увижу вновь,

Брега весёлые Салгира! —

и подумал: «Вот как игриво-весела эта невзрачная речонка в волшебных стихах поэта»[968].

Почему такая разница, почему для Фета Салгир — «невзрачная речонка», а у Пушкина эта река так «игриво-весела»? Да потому, что Фет на Салгир смотрел и писал о нём не в стихах, а в сугубо прозаических «Воспоминаниях», а Пушкин Салгир, точнее его наименование, слышал и писал о нём в действительно волшебных стихах, где по свойственной Пушкину любви к аллитерациям само звучание Салгира, все его согласные звуки: с, л, г, р — дублированы в «весёлых брегах» (с, л, р, г).

Дальний берег. Это словосочетание встречается у Пушкина неоднократно:

…Волны, плеснувшей в берег дальный.

(«Что в имени тебе моём?..»)

…Иную жизнь и берег дальный.

(«Не пой, красавица…»)

…Для берегов отчизны дальной.

(«Для берегов…»)

В последнем примере эпитет «дальний», собственно, относится к «отчизне», но «берега» и здесь соседствуют.

Интересно, что тот же эпитет «дальний» к «берегу» и в стихотворении «Незнакомка» Александра Блока:

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

Что у Блока здесь, вероятно, реминисценция из Пушкина, подкрепляется тем, что в этом же стихотворение Блока имеется ещё одно пушкинское словосочетание «очарованная даль».

У Пушкина —

И от мира уводила

В очарованную даль.

(«Рифма, звучная подруга…»)

У Блока —

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

(«Незнакомка»)

В «Тарусских страницах» К. Г. Паустовский среди стихов Блока, которые «очень крепнут от времени и томят людей своими образами», указывает на стихи «И вижу берег очарованный и очарованную даль…» и «Очи синие бездонные цветут на дальнем берегу…»[969], а ведь и «дальний берег» и «очарованная даль» — образы, исконно пушкинские….

Очень часты у Пушкина эпитеты постоянные или прикреплённые, характерные для фольклорных жанров (былин, народных песен, сказок). Эти эпитеты являются скорее общими, чем индивидуализированными определениями. Таков, например, эпитет «кичливый» в отношении к «врагу». Ещё Ломоносов о врагах России писал, что у них «сердца кичливы» и «кичливый нрав» («Ода памяти Анны Иоанновны», 1739 г. и «Ода на рождение Иоганна III», 1741 г.). Этот эпитет к врагам России применяет и Пушкин неоднократно, безотносительно, кем бы враг ни был:

турок — Опять кичливый враг («Опять увенчаны мы славой»);

швед — …и легкомыслен и кичлив («Полтава»);

француз — Русь обняла кичливого врага («Была пора…»);

поляк — кичливый лях («Клеветникам России»).

Таким образом, эпитет здесь не выявляет специфической особенности врага, не служит указанием на особенности его национального характера, а является общим определением для любого врага, эпитетом, раз навсегда к нему прикреплённым[970].

Таковы же у Пушкина его эпитеты: «величавый» — к создателям трагедий, и «колкий» — к комедиографам.

Младой Катенин воскресит

Эсхила гений величавый.

(«Всё так же ль осеняют своды…»)

Так наш Катенин воскресил

Корнеля гений величавый.

(«Евгений Онегин»)

Оба двустишия почти тождественны. Одинаковый эпитет — «величавый» — и для Эсхила и для Корнеля показывает, что это явно не индивидуальный для определённого поэта эпитет, а общий для любого трагика, будь они даже столь различны, как Эсхил и Корнель.

Ещё менее, чем Эсхил и Корнель, схожи Бомарше и Шаховской, но и они Пушкиным наделены одинаковым эпитетом: «колкий Бомарше» («К вельможе»), «колкий Шаховской» («Евгений Онегин»). Видимо, эпитет «колкий» для комедиографов у Пушкина столь же не индивидуализирован, как «величавый» для трагиков.

Аналогично у Пушкина и определение «певец любви», которым он наделяет и Овидия («К Овидию», «Цыганы»), и Вольтера («Монах»), и Шенье («Андрей Шенье»), и Батюшкова («К Батюшкову»), и Великопольского («С тобой мне вновь…»), и, наконец, просто соловья («Слыхали ль вы…»). Ясно, что названные поэты столь различны, что общее для них «соловьиное» определение («певец любви») никак не раскрывает индивидуальных особенностей поэзии каждого из них.

Порой, однако, тяготение Пушкина к постоянным эпитетам помогает нам раскрыть смысл некоторых стихов, как, например:

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины.

(«Птичка»)

К чему здесь относится эпитет «родной»: к обычаю или к старине? И то и другое правомерно. Вопрос этот решается сопоставлением с другими стихами Пушкина:

Наши здесь язык свой позабыли,

Позабыли и наш родной обычай.

(«Влах в Венеции» — «Песни западных славян»)

Постоянных, или прикреплённых, эпитетов у Пушкина очень много. Некоторые из них являются своеобразными автоцитатами поэта.

Пушкин описывает последние минуты умирающего разбойника:

Потухший взор изобразил

Одолевающую муку.

(«Братья разбойники»)

и умирающего Ленского:

Туманный взор

Изображает смерть, не муку.

(«Евгений Онегин»)

Описание в обоих случаях как будто сходное, и тут и там умирающего «взор изобразил…», но описание в «Евгении Онегине» словно полемизирует с описанием в «Братьях разбойниках», Пушкин как бы себя поправляет: взор не потухший, а туманный, и изображает смерть, а не муку. Описание в «Евгении Онегине» принадлежит уже зрелому мастеру и более реалистично и выразительно, чем в «Братьях разбойниках».