Проклятые зажигалки! - [6]

И Данила, наводя лоск на медные трубки, все время думал о другом, о своем, о великих своих достижениях в живописи. И заманчивые дали, подобные сказочным снам, одна за другой раскрывались перед ним.

Он - знаменитый, прославленный художник. Он, во всем новом, светлом, чесучевом, в лаковых ботиночках, в широкополой художнической шляпе-панаме с ярко-малиновой ленточкой, проездом из столицы в столицу, в своем родном городке идет на бульваре по дорожке, посыпанной свежим желтым песочком. Как хорошо кругом! Прекрасная погода, яркое солнце, благоухание цветов, пение птиц, земной рай! Перед этим несколько дней под-ряд лили дожди, и теперь люди с особенной жадностью, с особенными выражениями лиц высыпали на воздух, точно на всенародный языческий праздник. Люди без конца кружились по всем аллеям цветущего бульвара, соперничая в этом со столь же нарядными яркими бабочками, во множестве порхающими над садовыми насаждениями. Люди улыбались одному и тому же, млели от одного и того же, жмурились одному и тому же: солнцу!

У всех одно солнце, а у него, у Данилы, два. Ему светят и его греют и дают ему жизнь, двойную жизнь, сразу два солнца, и еще неизвестно, какое из них могущественнее, крупнее, то ли, что вне его, или то, что внутри него! Второе, внутреннее солнце, конечно, это - его художественный талант. Он признан. И встречные горожане, люди только с одним далеким солнцем, его земляки, сразу узнают в нем новое, восходящее над Россией светило. Наконец-то! Пора! Давно все ждали именно такого самородного светоча. Отныне их никому не ведомый городок будет прославлен в веках, и они, соучастники этой вечной славы, скромные рядовые жители города, останавливаются при встрече с ним, стоят среди бульвара, как каменные столбы, мгновенно позабыв о всех своих личных грошовых делах, полные одного, общего мистического смятения. Такова сила воздействия настоящего художественного таланта! А рабочие-металлисты с завода, на котором Данила, его отец, дед и прадед проработали всю свою жизнь, эти рабочие еще раньше других узнают в гуляющей по бульвару знаменитости бывшего рабочего-металлиста, своего сотоварища и друга, одно время мученика и безумца, когда он, как и они, работал с отцом для рынка зажигалки. Они теперь робеют перед ним, перед его удачей, перед его чистым платьем, жмутся и, уменьшившись в росте, торопятся своротить в боковую аллею, чтобы не быть узнанными им и чтобы наблюдать и ходить за ним издали. Чудаки! Зачем это? Разве он не прежде всего для них? Их он помнит прежде всего. И он должен быть им еще ближе, чем был раньше! Для них-то он и вознесся...

... Но вот к нему, с подкупающей ясностью в лице, подплывает грациозными па какого-то скромного танца незнакомая девушка. Вот оно - воплощение завершенной красоты, рычаг, которому дано двигать миром! Девушка еще не произносит ни слова, но уже покоряет его, как художника, своими линиями, формами, красками, гармонией тела и духа. Как все в ней просто и как в то же время прекрасно! Больше всего его поражают ее краски. Бывает такое, сделанное со вкусом, узорчатое вышивание по ткани цветными шелками, работа всего в две-три краски, а сколько в ней заложено чувства подлинной красоты! На девушку, как на то вышиванье, он смотрит и глаз оторвать от нее не может. Янтарного цвета волосы; бледно-розовое, как лепестки шиповника, лицо; кофейные ободки теней во впадинах глаз; губы, красные, тона спелой красной смородины... Шляпка, туфельки, костюм, весь ее наряд казался неотделимым от нее самой, как неотделимы перья у птицы. И умело подобранные цветные лоскуты, ленты, банты, тоже всего в две-три краски, только дополняли пленительность картины. Жажду жизни, веру в возможность на земле полного счастья пробуждал в нем весь ее вид... Но, конечно, главным центром в ней, главной влияющей силой были ее глаза, в которых, казалось, зеленое море в переменчивую погоду отражало синее небо, игра двух стихий, слияние двух бездн. Девушка с космическими, сине-зелено-голубыми глазами спрашивает его: может ли он написать с нее портрет и что это будет стоить? Своим голосом она проводит по его сердцу, как смычком по натянутым струнам, и в его груди звучит очаровательная музыка. Он удивляется, он притворяется удивленным: разве девушка знает, кто он? Девушка улыбается ему, и уже по-новому сталкиваются в ее глазах две манящие бездны. Она говорит: конечно, конечно, она знает, кто он; его весь город знает и скоро вся Россия узнает; он - "Второй Репин". О, какая умненькая девушка! На редкость умненькая! Какие произносит умные слова! Да, именно так: его скоро вся Россия узнает и не только одна Россия. И ему хочется, чтобы девушка без конца повторяла те умные слова, чтобы она кричала ему их в уши, иначе в нем могут зародиться сомнения, что он ослышался, не так понял ее...

Данила с радостью соглашается писать с неизвестной портрет. Только дело вот в чем: с нее он ничего не возьмет за свою работу. Девушка опять по-новому отражает в своих глазах две бездны и как бы окутывает их черной грозовой мглой: почему же художник оказывает ей такое "снис-хож-де-ние"? Художник вдохновляется, прижимает руку к груди, почти поет: нет, это не снисхождение, это поклонение, поклонение художника чистой красоте! Девушка машет руками, смеется, смешивает в своих глазах две стихии, пронизывает их третьей - солнцем: ха-ха-ха, "красоте"! Художник по-прежнему певуче и клятвенно и нежно, нежнее прежнего, повторяет: да, да, красоте! Он прибавляет: она прелестна, она совершенство, она как раз та самая девушка, портрет с которой принесет ему всероссийскую славу! И вот, в ответ на эти его слова, из бездонной пучины неба и моря тихой меланхолической музыкой выплывают ее слова: а художник в этом уверен, художник уверен, что она - именно та, художник не ошибается? Тут художник уже рвет последние связывающие его путы, освобождается от материи и весь обращается только в музыку, только в звук. Он становится в позу и уже по-настоящему поет, по-нотному, как тогда в студии по классу сольного пения, как Собинов, как в опере: нет, нет, пусть девушка не сомневается, он не ошибся, он себя знает очень, очень хорошо, он уже долго, как художник, не имеет душевного покоя, все видит в грезах именно такой образ, именно такую для себя модель. Тут опера обрывается, и они условливаются, художник и модель, о дне первой своей встречи у него в мастерской. Дни бегут. Он пишет с нее портрет. Он напишет с нее портрет, а дальше, а потом?.. И у него зреет в душе новая, вернее первая, глубокая драма: он чувствует, что если по окончании портрета они расстанутся, то он обратится в ничто. Вся его сила в ней. Она - источник для его вдохновения. Не будет ее - не будет его работ. Он должен жениться на ней. Но он - бывший рабочий металлист, его отец тоже рабочий-металлист и дед и, вероятно, прадед тоже... Она же сама изысканность, сама утончен кровная по телу и по духу аристократка, при старом режиме несомненно бывшая графиней или княжной, в худшем случае баронессой. И он сам это очень хорошо сознает, что, пока у него такая маленькая слава, он недостоин быть ее мужем. Ему нужна слава большая. Ему еще много надо работать, много достичь в своем искусстве, и если впоследствии, когда он прогремит на всю Россию, она согласится стать его женой, счастливее их пары не отыщется в целом мире. Он никогда не снимет ее со своих богатырских рук, от которых едва не пострадал сам Поддубный; посадит ее к себе на ладонь, как изящненькую, красивенькую, всю в ярких крапинках, крылатенькую букашку, как божию коровку, и будет любоваться ею, переливчатой игрой ее двух-трех красок, всегда-всегда, всю жизнь, потому что Репин был прав, когда, кажется, сказал, что главное в жизни - краски!