Проклятые зажигалки! - [8]

- Кто, я украл? - спросил Данила, высвобождая из-под лавки свою большую, красную, натруженную голову, всю в медных стружках и паутине.

- А то кто же, я, что ли, их украл? - презрительно полуобернулся назад Афанасий, поплетясь к станку.

- Стой! - перегородил ему дорогу Данила, встал перед ним, вытянул вверх обе руки. - На, обыщи! - налезал он животом на отца. - Обыщи, если я украл!

Отцу было стыдно обыскивать сына, он отмахнулся рукой и сделал попытку отойти прочь.

- Куда же ты бежишь? - наседал на него сын, поднимая руки все выше. Обозвал и бежишь? Ты сперва обыщи, потом бежи, раз обозвал! На, ищи!

Припертый животом сына к станку, отец отвернул вбок лицо, искаженное брезгливой гримасой, и проводил руками по карманам сына, ногам, животу, спине, но нигде ничего не было.

- Ну? - вызывающе спрашивал сын, багровый и дрожащий от волнения. Ну? Что? Как? нашел? Ищи хорошенько!

- Куда-нибудь запрятал, - спокойно, но убежденно проговорил отец и принялся за работу.

- А ты видел, что я прятал? - приставал к нему Данила, в сильной нервной горячке уже и сам поверивший, что те две трубки украл не он, потому что вообще-то он не вор. - Нет, ты только скажи, ты видал, что я прятал? Ты не отмахивайся руками, ты отвечай, как человек: ты видал? А то как же ты можешь говорить, если не видал? Вот что главное! Если бы ты видал, а то ты не видал! - болтал и болтал Данила одни и те же слова в каком-то тяжелом дурмане. - Если б, допустим, видал...

- Да замолчи ты, наконец! - выведенный из себя вскричал отец и оторвался от работы.

Его обманывают! Его обворовают! И кто же? Собственный сын! "Второй Репкин"! Значит, для этого нужно было растить его, воспитывать, отказывать себе во всем ради него! А он-то надеялся на него, мечтал передать ему свои знания, свою мастерскую, сделать наследником имущества, преемником дела! И все напрасно! Нет, нет у него сына! Даниле исполнилось 23 года, а у него все еще только ветер в голове: союзы, клубы, студии, воровство...

- Главное, если б видал!

- Ну, сатана!.. - всем своим существом застонал, заскрипел отец и затрясся. - Кради, кради!.. Обворовывай, обворовывай отца!.. но не дай бог, если когда попадешься!.. Убью!.. На месте убью!.. Вот крещусь, что убью!.. И мать не спасет, на руках матери убью, не посмотрю!.. Ты знаешь, чего они мне стоют, те две зажигалки!..

Голос отца внезапно оборвался, он сел на табурет, положил локти на станок, опустил голову, заморгал глазами, заплакал.

Данила побледнел, закусил губы, судорожно вытянул вверх шею, напряженно уставился страдальчески-сощуренными глазами в угол потолка, словно за что-то уцепившись там ими... Бедный отец, бедный отец! Но что ему остается делать в его положении? У него есть совершенно необходимые расходы по студии живописи, и если он не будет красть у отца зажигалки, он никогда не будет знаменитым художником!

IV.

На дворе рассвело, и в мастерской погасили светильник.

Афанасий и Марья прежде всего вышли во двор, чтобы определить, какой сегодня обещает быть день и не помешает ли погода торговле на толчке зажигалками.

Заря была бледная, молочная, нежно-розовая, такого мягкого оттенка, какой еще бывает только у хорошей розовой пудры. Казалось, от этой зари, охватившей половину неба, и пахло какой-то тонкой, освежающей грудь парфюмерией.

И муж и жена стояли среди двора, задрав прямо вверх лица, и во всех направлениях разглядывали алеющее небо. И оба они кривили при этом такие улыбки, как будто, с одной стороны, охотно признавали власть неба над собой, а с другой - прекрасно знали и все его штучки.

- Как будто бы ничего, - проговорила жена и вопросительно посмотрела на мужа.

- После обеда подымется ветер, - хитро подмигнул под очками разгаданному небу Афанасий.

И они вошли обратно в дом.

Груня быстро скипятила жестяной чайник, смахнула ладонью с рабочего стола медные опилки, нарезала ломтями черный хлеб, расставила чайные приборы, окликнула всех, и вся семья, двое мужчин, две женщины, уселись за утренний чай.

Пили чая много. Пили до полного изнеможения, точно выполняли взятую на себя трудную работу. От нестерпимого утомления закрывали глаза, разевали рты, вздыхали, стонали, дико вскрикивали. Мужчины вскоре распоясались, расстегнули вороты рубах, верхние пуговицы брюк, вытирали рукавами ливший с лица и шеи пот. Женщины то-и-дело оттопыривали руками от тела свои платья и обвевали ими, как веерами, взмокшие животы.

Пили без сахару, с разноцветным, похожим на крупные драгоценные каменья, монпансье.

В руках мужчин и монпансье, и хлеб, и посуда сильно припахивали желтой самоварной медью. И это ни на секунду не давало им забывать о зажигалках, пили ли они чай, ели ли хлеб, откусывали ли краешек яркого монпансье...

Все зорко следили за каждым, кто брал с блюдечка монпансье, и каждому было до боли жутко протягивать свою руку на середину стола к тому блюдечку, на котором пламенело своими свежими красками монпансье. В поведении каждого было заметно старание подчеркнуть, что он меньше других берет монпансье, жалеет, экономит, понимает.

Данила звонко откусил передними зубами маленький обломочек страшно-зеленого липкого монпансье, бережно положил остальное возле себя на стол, как игрок в казино кладет возле себя свое золото, потом потянул взасос горяченького из блюдца, фыркнул, усмехнулся и сказал, обводя всех неподвижно-вытаращенными глазами: