Проклятие императорского дома - [59]

Она тоже хотела, чтобы все жили. Даже противный братец Сенни.

Он ведь тоже человек.

Даже если иногда и ведет себя гадко.

25. Шан

Шан задыхался.

На снадобьях и магии молоденького испуганного лекаря, присланного Башней на замену Валибу, он быстро встал на ноги. Да, исхудал, осунулся, ослабел, и старательно не думал, с какой стороны ему теперь придется подходить к тяжеленному двуручнику, который и раньше слушался его не так идеально, как Шану льстили. Но на ногах держался уверенно, и с каждым днем преодолевал на один лестничный пролет больше.

Болезнь сыграла им с Сеном на руку, пожрав Шану лишние мышцы. По крайней мере, платья Сена на его плечах теперь сходились.

Хотя и с трудом.

Дюжая горничная затянула корсет со всей своей силы, пытаясь обозначить на мальчишеской фигуре намек на девичью талию и подчеркнуть вкладыши на месте груди, и теперь Шану было совсем нечем дышать.

Нечем дышать, неудобно ходить: тяжелые подошвы пышных платьев так и норовили за что-нибудь зацепиться, а над тем, как Шан учился в них садиться, Никки смеялась пару дней. Фижмы все время складывались неправильно, мялись непоправимо, и Шан опасался, что не сможет и дальше списывать свою неуклюжесть на слабость после болезни. А уж если ему придется сменить балетки для внутренних покоев на те острые каблучищи, которые Сен явно подбирал, чтобы дробить на балах своим подневольным кавалерам кости стоп, не сильно считаясь и с собственным удобством…

Никки делала, что могла, но Шану была нужна помощница, которая умела бы носить такие платья сама, а не одевать в них госпожу.

В отличие от Сена, он никогда не боялся своей младшей сестры. И, хоть та была еще мала для взрослых платьев, Шан рассчитывал на пару полезных советов. Ну… Не рассчитывал — скорее, смутно надеялся.

А еще он беспокоился: слухи разносились стремительно, и известие о смерти леди Юнны наверняка уже настигло ее маленькую дочь. Отец не отпускал Амели от себя и всячески баловал, но Шану казалось, что этого недостаточно.

Он хотел бы принести свои соболезнования.

Он помнил ту пустоту, которая пришла к нему, когда захлопнулась крышка саркофага над желтовато-пергаментным, будто спящим, а не мертвым, лицом его собственной матери. Он помнил то отчаяние, и как хотелось ему тогда разделить его хоть с кем-то, кто бы понял.

Как он потянулся к Сену — и наткнулся на глухую стену. Сен не умел отпускать, не умел горевать, и уж тем более не умел плакать. Сен умел только злиться. С братом невозможно было разделить печаль.

Ни с кем невозможно было. И печаль Шана была так безгранична, что погребла его под собой на несколько лет. Он смеялся, танцевал и развлекался, но в меру, слушался учителей, старательно махал мечом и твердил свод законов Империи, целовал девушек и гнал зверя, но все это без души, механически, выжимая из себя улыбки, как вино из виноградных шкурок. Всегда за плечом его будто бы стояла высохшая желтая Печаль, дышала тоской в ухо, заглядывала иногда в глаза: а имеешь ли право ты смеяться? А место ли тебе на этом зеленом лугу, на этом сильном коне? Может, расслабить руки, соскользнуть вниз, под копыта — мгновение боли, и Печаль уйдет?

Есть ли у тебя право плакать, если ты жив?

Он делал вид, что Печали не существует. Он не хотел ей отвечать, и чувствовал себя безответственным преступником; пока не вышел однажды с совершенно сухими глазами из склепа матери, не пошатнулся от того, как закружилась от свежего воздуха голова, не оперся на мгновение на массивную каменную колонну, чтобы перевести дух, и не наткнулся вдруг на внимательный взгляд маленькой рыжей служанки, на ее внезапное беспокойство, на корзинку для пикника ее госпожи, из которой она потянулась дать ему хлеба — он и правда забыл поесть в тот день; не наткнулся — и не лопнул вдруг, как гнойный нарыв исходя слезами и застарелой болью; и не осознал, что плачет навзрыд вместо того маленького мальчика, который плакать не мог. Плачет и не может остановиться, хотя надо бы — чтобы не пугать девушку…

А ведь у Шана была возможность попрощаться. У Шана был склеп, в который он мог зайти и навестить… усопшую. Печаль немного успокаивается, если пожертвовать ей цветов и благовоний, если зажечь свечи, если встать на колени… Если отдать ей должное.

У Амели такой возможности не было и не будет. Официально Юнна Шинсоор была всего лишь ее учительницей, и у нее не было никакого права покоиться в Императорском склепе, а у Амели — побывать у нее похоронах. Никто не позволит девочке давать поводы для сплетен. Шан спрашивал у Никки, разрешили ли Амели хотя бы самой собрать для матери цветочную корзину. Но Никки не смогла разузнать: няньки и служанки Амели сплотились вокруг госпожи непробиваемой стеной, и не собирались допускать до ее тайн чужих горничных.

Никки была из тех, кто никогда не сдается: она смогла добыть для Шана расписание Амели, чтобы он смог разузнать сам.

Шан преодолел лестницу к классной комнате Амели чуть быстрее, чем рассчитывал: по коридору все еще разносились вопли истязаемой флейты.

Музыкальный слух Амели у матери унаследовала, но в каком-то усеченном варианте. Она неплохо пела, но музыкальные инструменты ей не давались. Лучшие учителя пытались научить Амели играть хоть на чем-то, как полагается хорошо воспитанной принцессе, и та вроде бы тоже пыталась научиться. Но даже плебейские трещотки у нее в руках имели свойство ломаться.