Проклятие императорского дома - [22]

Шан отшатнулся.

— Мерзость! — выдохнул, взял себя в руки: нельзя было вестись на такие дешевые провокации. Сказал, как мог спокойно, — Я бы тебе поверил, если бы не знал, что ты позабудешь обо всех приличиях, лишь бы заполучить свою подружку обратно.

Сен кивнул.

— Конечно, я заполучу ее обратно. Но разве мы не о тебе сейчас?

— Я не сделал ничего… бесчестного с Никки. И не сделаю, — тихо сказал Шан, глядя Сену в лицо, — В отличие от тебя.

— Честь — это для кронпринцев, — согласился Сен, — но я никак не могу понять, кем ты меня считаешь. От того, что я чуть лучше тебя разбираюсь, что происходит во дворце, я не становлюсь чудовищем; чудовищем я был бы, если бы не предупредил тебя. Кстати, не благодаря ли Амеле вы с Никки познакомились?

— Хватит. — сказал Шан, — я не могу больше тебя слушать.

— Мозг разболелся с непривычки?

— Хватит.

— Как скажешь, братик, — кротко сказал Сен, склонившись в книксене, — будь осторожнее. Сестренка присматривает за тобой, но все-таки не наделай глупостей.

И он наконец вышел, стремительными, широкими шагами, чуть не наступив на собственный шлейф.

С каждым днем платье сидело на Сене все хуже, все нелепее. Скоро он его перерастет, и что тогда?

Возможно, возьмет в руки меч, и вступит уже на его, Шана, поле боя.

Шан услышал, как закрылась за братом дверь в глубине фиалковой комнаты, и в последний раз оглянулся на лужайку, на качели; на них уже никого не было.

— Присматривает, как же, — буркнул он, — сестренка за мной следит.

«Сестренка меня сожрет, стоит мне зазеваться», — подумал он.

Привычная, давным-давно со всех сторон обдуманная мысль. Шан к ней уже привык.

И Шану давно надоело этого бояться.

10. Юнна

Всю свою юность она провела в дороге, ездила из города в город, спала в дешевых гостиницах, поспешно запихивала в себя еду, переодевалась в закутках и каждый вечер видела перед собой новые лица. Она любила такую жизнь, но все твердили — попробуйся, попробуйся, это твоя роль, для твоего голоса!

Оказалось, и театр ее; не отпустила ее больше Императорская опера. Режиссер обещал гастроли. Тогда, когда все только начиналось.

Когда она не была еще привязана к дворцу нитью столь прочной, что и не разорвать. Об этой связи ей нельзя было болтать: сколько она подписала бумаг, сколько получила грозных предупреждений!

И ради чего?

Оседлость ей не шла. Раньше она вставала в дорогу, теперь же дороги больше не было, и вставать с кровати становилось все тяжелее. Она порою не могла заставить себя даже нанести макияж. Голос портился, некогда шикарные волосы секлись, прядями оставались на расческе, обвисший животик не убрать было никакими, даже самыми изнурительными упражнениями: красота ее увядала.

Роды будто пробили в ней какую-то бездонную дыру, которую не заткнуть было деньгами, аплодисментами и даже любовью Императора.

Да и… Если и была на свете та исцеляющая душу любовь, про которую она так часто и красиво пела со сцены, то вряд ли Император был на такую способен. Удушающая нежность его сменялась совершеннейшим безразличием с такой частотой, что она научилась относиться к этому как в перемене погоды. Сегодня тебя зовут во дворец, завтра не пускают повидаться с дочерью; никогда не узнаешь заранее, каждый раз рискуешь.

Может, поэтому еще так трудно было заставлять себя что-то делать. Ее больше не окрыляла ее девичья наивная мечта стать самой-самой певицей, и примой, и примадонной; она уже ей стала и не знала, что там дальше. Что толку строить планы на собственную жизнь, если жизнь твоя теперь — любить Императора?

Ей все еще давали большие роли, но не благодаря ее большому таланту, а благодаря большим пожертвованиям Короны: Император хотел любить звезду, а он всегда получал, что хотел.

И единственным плюсом оседлости, который она могла назвать, была таверна «Зеленый ирбис» на окраине Ганаи, где такитанка Феличити давно стала завсегдатаем. Тут подавали неплохое мясо и разливали отличное пиво.

— Привет. — сказал он, подсаживаясь к ней за столик.

В этот раз на нем была личина лаанесита. Чуть раскосые карие глаза, темная кожа, острый нос, острый подбородок, черные волосы, жесткие на вид, лежащие морской волной. Юнну всегда тянуло погладить такие волосы, очертить пальцами высокий гребень. Она почти протянула руку, он почти отшатнулся.

Движения у него как всегда осторожные, скупые. Лорд Энтель всегда двигался так, будто у него хрустальные кости. Как… старик.

А еще он был отвратительный актер. Акцент у него звучал фальшиво. Почти нарочито-фальшиво.

— Ты ужасно, ужасно, ужасно играешь! — воскликнула она, отодвигая кружку, — не стоит больше! Не надо! Приходи сразу в мантии и сверкай своими изумрудными глазами, и я буду тебя уважать!

— Это говорит мне женщина, воображения которой хватило на имя второстепенного персонажа из оперы. — проворчал он.

Он всегда обижался, хотя она всего-то честно говорила ему в лицо о недостатках. Как работать над игрой, если не знаешь даже, получается ли у тебя играть? Вот она и просвещала каждый раз: не получается.

Не ходят молодые лаанеситы как древние старики. Они морской народец, и походка у них размашистая, их чуть покачивает… или штормит, когда хорошенько наберутся.