Происшествие из жизни... - [5]

Конечно, Рахасен случайно дал мне пинка, ему мог подвернуться кто-то другой, но подвернулся именно я, видимо, потому что и в этом потустороннем мире все случайности закономерны.

Впрочем, кто был я? Если не было моего земного тела, а была некая оболочка, подобие тела, то был ли я — я или нечто иное? Нет тела, нет и личности. Вечный вопрос о бессмертии и здесь не стал мне ясен. В чем бессмертие? Если я не я, если нет моей личности, то разве это бессмертие? Кто ж страдает тут, кого наказывают служители Трижды Величайшего? Нас, какими мы были на земле, или пустоту, именуемую душой? Впрочем, не все ли равно, в этом мире уже нет места сомнению, которое ведь и движет истинную жизнь.

Я не помню, когда я умер, и как я умер, и как попал сюда. Помню только, что заснул, а потом оказался в ином мире, окруженным тьмой, которая называлась светом, ибо брезжила, как ранний рассвет.

Беспечно пнув меня ногой, Рахасен промчался мимо.

Трижды Величайший возлежал в своем особняке на промятом диване. Диван был старый, от него пахло ветхостью веков. Конечно, Трижды Величайший мог приказать, чтобы его поменяли, но он привык к нему, диван промялся по форме тела, и Трижды Величайший лежал в нем, как в люльке. Трижды Величайший ковырял ногтем в зубах и вытирал пальцы о волосы Адуи, который сидел у его ног. Трижды Величайший держал Адуи при себе и вел с ним бесконечные беседы, пытаясь понять тайну Адуи, ибо даже он, познавший все зло и сам когда-то толкнувший земных жителей на многочисленные злодеяния, не мог постигнуть того, что совершил Адуи на земле. Адуи предал своего учителя, сына Не Имеющего Имени и сделал это по собственной воле, а не по наущению Трижды Величайшего или его слуг — в этом-то и была загадка первого предательства.

Адуи восседал у ног Трижды Величайшего с усталым надменным видом — Адуи не трепетал перед ним, не предавался мукам совести, он был высокомерен, сонлив, неразговорчив.

— Скажи, Адуи, а на меня ты тоже донес бы? — спросил Трижды Величайший, знавший заранее ответ, потому что Адуи всегда отвечал одно и то же.

— Да, — сказал Адуи.

— Клевета — твое изобретение. Я не учил этому людей, — сказал Трижды Величайший. — Почему ты не испытываешь мук совести? Ты же здесь для этого — терзаться, стенать, каяться.

— О чем ты говоришь? — устало ответил Адуи. — Я познал то, что неведомо было людям. Даже тебе неведомо. Клевета — радость. Люди поняли это, и ты знаешь, с каким наслаждением многие из них и поныне предаются этому. Зависть, клевета — мое изобретение, не твое. Ты научил людей убивать друг друга оружием, но люди сами научились другому убийству — словом. Клевета пострашнее ножа. Ты никогда не поймешь, какая в предательстве, в доносе, в клевете радость. За что же я должен испытывать муки совести?

— Тогда почему ты повесился, Адуи, предав Распятого? Значит, все же совесть истерзала тебя?

Адуи засмеялся.

— Ты задаешь мне этот вопрос постоянно. Что ты хочешь услышать? Нет, совесть не терзала меня, потому что я тогда сразу понял, что дело мое бессмертно. Я истинный учитель, не он, которого распяли, а я. Свершив свое дело, надо вовремя умереть. И я пошел искать смерть и нашел ее, обессмертив свое имя. Это я, не он, я своей смертью попрал смерть того дела, сладость которого узнал сам и открыл его людям…

— Однако ты обуян гордыней. Не считаешь ли ты, что равен мне? — спросил Трижды Величайший.

— Нет, — высокомерно ответил Адуи. — Ты наказываешь смертных, но сам наказан, падший ангел. Ты не свободен. Ты всесилен, но ведь ты выполняешь высшую волю, ты служишь ему, тому, Не Имеющему Имени… А я… я свободен… Я, человек, открыл людям то, что разрушит мир. То, что сделал я, сделал по своей воле. Не войны, не убийства, а мое открытие — вот что повергнет земной мир во тьму. Не только люди клевещут друг на друга, но и государства, сея вражду. Это их и погубит.

— Кто же из нас истинно Трижды Величайший? Я или ты, сидящий у моих ног?

— Не знаю, — ответил Адуи. — Может быть, и не ты, бывший ангел. Ты раб, но в своем тщеславии хочешь сравниться с Не Имеющим Имени, который, как считают люди, един в трех лицах — отца, сына, духа. У тебя от века было множество имен, ты их менял, но неизменно оставлял одно, намекая на свою троичность, титул Трисмегист — Трижды Величайший. Ты мелок, потому что раб. А мне не нужны звания… Я…

— Кто же ты?

— Кто я? Подумай сам. Я тот, по чьей воле распяли сына Не Имеющего Имени. Так кто же я, а?

— Иди прочь, гордец! — сказал Трижды Величайший.

Адуи засмеялся и ушел.

Что-то тревожащее было в словах Адуи, что-то такое, что пробуждало ненужные воспоминания. Трижды Величайший вспомнил то время, когда и в самом деле был ангелом, те первые дни творения. У всех есть детство, и у живого и неживого, у бесплотного и одетого в плоть, у всего есть детство — начало. Не Имеющий Имени наказал его, Трижды Величайшего, еще и тем, что дал возможность вспоминать и помнить. Детство — рай, и потому-то бывшие люди, которые ныне обитают во владениях Трижды Величайшего, не помнят детства. Лишить их этой памяти — вот что догадался сделать Не Имеющий Имени, тот, кого земные жители называют Творцом, Богом, но это не имя, это обозначение понятия, постигнуть которое они, земляне, не могут и не постигнут никогда, ибо человеческий разум слаб для этого. А ему, Трижды Величайшему, в наказание дано имя — Сатана — и дана необъятная власть над злом, он, Трижды Величайший, тоже непостижим для жителей земли, но Адуи, которому тоже оставлена память, прав: при всей своей власти он, Трижды Величайший, не свободен, ибо над ним тот, у которого Нет Имени, Который Везде и Нигде, Которого Не Видел Никто.