Происшествие из жизни... - [4]

Родная его обитель чем-то походила на земную поверхность: стандартные дома, автобусы, троллейбусы, очереди в магазинах, спешка несущихся куда-то бывших жителей земли, нагруженных сумками. Однако здесь все было лишено смысла — строящиеся дома тут же разваливались, их снова начинали возводить незадачливые строители, а дома опять рушились, превращаясь в груду развалин. Некоторые дома еще стояли, но в них велся бесконечный ремонт, а в магазины, помещавшиеся в первых этажах этих домов, завозили продукты, которые тут же с заднего хода расхватывали те, кто привык это делать и на земле, только здесь это были не продукты, а видимость одна, подобие продуктов, которые нужно было поедать сразу, давясь, заглатывая целыми кусками, и так, не останавливаясь, целую вечность. А в самих магазинах кружили от прилавка к кассе и опять к прилавку и опять к кассе, сгибаясь под тяжестью сумок, те, кто на земле никогда не знал, что такое очередь и каково ощущение, когда целью жизни становится единственное стремление добыть для семьи пищу. Они дрались у прилавков и касс, отталкивали друг друга, ругались, ненавидели соседа. А по улицам или подобиям улиц (тут не было никакой естественной растительности, а были только искусственные палки с искусственными ветвями, которые отпиливали садовники точно так же, как отпиливали они живые ветви на земле у тополей, превращая женские особи в мужские), по этим улицам ходили прохожие, которые на земле никогда не знали мук совести, а здесь мучились, совесть терзала их, корежила. Это выдумки, будто бы души покинувших землю людей бестелесны, увы, я свидетельствую, что и тут, в потустороннем мире, человек или, вернее сказать, его душа сохраняет свой прежний облик. Впрочем, это не тело, а нечто неосязаемое, нечто не материальное, но и материальное в то же время, оболочка, у которой оставлены все чувства и ощущения для того, чтобы испытывать адские муки, о которых нас предупреждали на земле церковнослужители.

Молодого красавца звали очень трудным для земного уха именем — Йыннедежорвтяседьмесмомьдесиинелокопрахасен, или, сокращенно, просто Рахасен. Здесь, в подземном мире, сегодня было не так душно, как на земле, котельная ремонтировалась третий месяц, что равно земному времени… Впрочем, невозможно провести какую-то параллель с земным временем, тут иное время, его словно и нет, хотя вроде и есть, оно словно неподвижно и движется по своим законам, тут ведь нет смерти, хотя есть для коренных жителей этого мира, исполняющих волю Трижды Величайшего, рождение, оно, время, движется тут и в прошлое, и в будущее. Однако кто знает, куда течет время на земле — в прошлое или в будущее?

Рахасен был молод, он родился не так давно, тогда, когда Трижды Величайший посетил землю, чтобы самому взять душу Адуи, человека, презревшего и Трижды Величайшего и Сотворившего, Не Имеющего Имени, Который Везде и Нигде.

Рахасен вошел в подъезд своего дома и услышал голос маменьки, напевавшей песенку, прославляющую Трижды Величайшего. Маменька следила, как в огромном котле варились, мучаясь, и никак не могли свариться и избавиться от вечных мук души каких-то грешников, они тут давно варились, так давно, что и сами не знали, за что мучаются, да и никто этого уже не знал, кроме, быть может, заведующего канцелярией, архивариуса Чалапа, у которого имелось на каждого личное дело, хранящееся в особом сейфе.

— Маменька, — радостно крикнул Рахасен, — я все сделал…

— Не ори, — сказала маменька. Она была худа, элегантна, одета в длинное, прикрывающее ее несколько волосатые ноги розовое платье и курила несгораемую вечную сигарету, чадящую, как земной завод. Грешникам, которые мучились в котле, приходилось вдыхать еще и удушающий дым этой сигареты. — Не ори, — повторила маменька. — Ты ведь знаешь, я не переношу крика, у меня и без тебя нервы издерганы. У других дети как дети, а ты…

— Ах, маменька, так там интересно!

— Ты выполнил волю Трижды Величайшего? Или нет? — испуганно спросила маменька.

— Выполнил, не беспокойся… Но послушай, маменька, там у женщин печальные глаза. Это называется жалостью. Жалость, маменька, может ранить… Служительница отдавшего мне душу так и смотрела на меня…

— Зачем ты ходил туда? — вскричала маменька. — Узнать жалость? А какой болезнью ты был болен здесь? Трижды Величайший ждет твоего исцеления!

— Маменька, не волнуйся, я же все сделал. Отдавший душу принял меня за безумца, даже не стал торговаться, мы обменялись легко. Но я понял, маменька, они там ничего не боятся…

— Не болтай, — прервала его маменька, — оставь свои объяснения для Трижды Величайшего. Ты ничему не научился, жалкий уродец. Иди, отчитывайся перед Трижды Величайшим. Ну!

Рахасен весело шел мимо страдающих муками совести, плачущих от ощущения вины за свои земные прегрешения, среди которых и я терзался и стонал, испытывая боль душевную, страшнее которой нет ничего, уж лучше вариться в котле или жариться на сковороде, чем корчиться от вечных укоров нечистой совести. Рахасен пробежал мимо — так я впервые увидел его — и ударил меня коленкой под зад, и я отлетел от этого удара в иные сферы, куда-то далеко-далеко, плюхнувшись в вязкую вонючую жижу, где тонули и никак не могли утонуть, захлебывались, изрыгая из себя эту жижу, глотая ее и снова выплевывая, какие-то грешные души. За ними следили усталые мытари, которые ударом палки возвращали в глубь лужи тех, кто умудрялся высунуться неположенно высоко, намереваясь выпрыгнуть из своего болота. Я влетел туда, подняв волну, но, поскольку мне предназначено иное наказание и в этом болоте я был чужаком, бдительные стражи выволокли меня оттуда, дали нового пинка и вернули на место моих страданий, к тем, кого терзали муки совести.