Прогулка под деревьями - [5]

не ждите, что будет он петь в ошейнике этом с шипами.

Когда-то уста его светом лучились, а ныне

он резонерствует или молчит.

Да, поговорим о радости или о боли

или докажем — почти без труда

тщету бытия. Порассуждаем

как я вот сейчас, в комнате этой,

не ставшей пока еще грудой руин, зашевелю губами

не сшитыми нитью суровою смерти —

пока что.

Но кажется мне, что подобные речи —

пусть они кратки или пространны

нетерпимы, темны и словно бы слепы,

не касаются цели своей — и вообще никакой, а кружат

и кружат бесконечно, опустошаясь все больше,

а в это время вдали — или близко совсем

то, что ищем мы тщетно, — обитает и дышит.

Тогда задача слов — открыть, явить

невыразимое, над чем они не властны

 свою непостижимую изнанку?

И снова я блуждаю в них и снова

они мне застят мир, и я не в силах

справляться с ними, между тем опять

я вижу в недоступном отдаленье,

как ключ блестит в траве, недостижимый,

к закату день, и угасает свет

усталых глаз…

* * *

Огради меня, черный хрусталь прохлады, простор

черный. Так легко колеблются листья,

словно мысли спящих детей. Я вхожу

в расстоянья прозрачные — слыша, как время

идет через сад, как течет от одной

дальней крыши — к другой

и, все выше и выше, взлетает — от созвездья

к созвездью; это движется ночь.

Я немного пройдусь, перед тем, как подняться к себе,

что там ждет — нежность или бесстрастье подруги,

ласки прислужниц из снов? старческий лик исступленный?

Свет дневной, удаляясь

— словно покров —

виден только на миг — опадает вокруг

дивных ног обнаженных —

                                        женщина из хрусталя

и эбена, стройная, в черных шелках — явилась.

Сияя, из глаз ее смотрят в меня, может быть,

звезды угасшие, взоры тех, кто давно среди мертвых.

Свет исчез, но затем мне открылось

пока время течет, и пока я ступаю

по саду, за временем вслед, —

                                               иное совсем —

не красота, за которой мы вечно в погоне,

нездешнего бала царица, куда нас никто не позвал,

где золотые аграфы ни на одном не сверкнут наряде —

совсем иное — но сокровеннее, ближе…

Тени недвижны, кусты трепещут едва, и краски

тоже они смежили. Теперь темнота

землю омыла.

                     Исполинская дверь

многоцветного дня развернулась

на невидимых петлях, и в ночь я вошел,

вышел я, наконец, и иду, и время проходит,

эта дверь вслед за мной исчезает…

                                                     Темнота — уже не стена

в пятнах сажи сгоревшего дня,

я ее одолел, этот воздух и чист и безмолвен,

и иду я вперед посреди неподвижной листвы,

наконец-то могу сделать эти шаги; стал я легок,

как воздушная тень,

времени блещет игла вверх и вниз по черному шелку,

но в руках у меня больше нет портняжного метра, а только

прохлада, темная свежесть,

аромат ее легкий, уже предрассветный.

(Так недолго длилась — эта прогулка по саду,

но волшебней была, чем встреча с магом иль богом.)

* * *

Незнакомка в слова кои проскользнула

в кружевной вуали, сквозь нее мерцают

две жемчужины — или множества — слезы, глаза?

Вышла должно быть она из обители снов,

платьем меня по пути задела

иль этот шелковый шелест — ее косы и плоть?

и вот я за нею иду, потому что бессилен

и немолод уже — так преследуют воспоминанье;

не догнать никогда — как и всех остальных,

кого ждем у ворот — или у входа в каморку,

день, вернувшийся рано, их запирает на ключ.

Я знаю, что не должен был впускать

ее я в душу; но ужель нельзя

немного дать ей места — пусть войдет

та безымянная, чей аромат мы пьем

дыханье сладостное, еле слышный шепот —

и удалится пусть — недостижима

навеки, вдоль аллеи, где горят —

бумажные фонарики акаций…

Позвольте мне позволить ей уйти, взглянув последний раз,

ее покину, но не заметит ничего она,

потом взойду по ступеням усталым

и, лампу засветив, начну писать,

когда б я смог! — точней и обнаженней.

* * *

Облака ноября, темные птичьи стаи, вы за собою влечете

и роняете на вершины гор понемногу

белые перья ваших подкрылий,

зеркала пустынных дорог, канавы и рвы,

все заметней, просторней земля — могила

и колыбель травы,

                            их тайная связь,

возможно ль, что мы однажды

перестанем ее ощущать?

Прислушайся, слушай — сквозь эти стены,

любые стены, сквозь нарастающий шум

внутри тебя и снаружи —

слушай… И черпай в невидимых водах,

к ним, быть может, приводят еще овец незримых,

за другими вослед, извечно, они пришли

молчаливые, млечные, в тихих лучах заката

(солнцу покорные, с ранней зари

брели они вдоль безмерного луга),

чтоб глотать этот свет, не гаснущий ночью —

он только чуть подернется тенью,

как покрывается стадо плащом дремоты.

* * *

…Будет ли небо к нам милосердно всю зиму,

терпеливый пахарь, погрузивший в землю свой лемех,

где Венера наверно могла отразиться

между комьями грязи и дымкой зари,

увидит ли он, как в марте, над самой землею

иные совсем проклюнутся травы?

* * *

Временами слезы к глазам подступают —

родника рожденье,

над озером влажная дымка,

внутреннее ненастье,

вода, соленная горем.

О чем еще просить богов далеких,

слепоглухонемых, о нас забывших —

дезертиров и трусов —

как не о том, чтоб из каждой слезы

ближнего

в почве незримой возрос

колос неистощимый?

* * *

Вечер, зима:

                    порой заоконный простор похож