Прогулка под деревьями - [6]

на старинную комнату с деревянными стенами

синие шторы на окнах — они все темнее

на них мелькают блики огня

потом у стены вдруг засветится снег

словно холодная лампа.

Или это луна, и она, поднимаясь все выше,

омывается от испарения наших дыханий,

и от пыли и праха?

* * *

Смотри и слушай: не встает ли нечто

из-под земли, из больших еще глубин,

как свет, наплывами, как воскресающий Лазарь,

пораженный, подхваченный взмахами медленных крыльев

белых — тут все на миг замирает

и мы предстоим, трепеща — и тогда

нисходит с небес, с высот еще больших,

навстречу другая стая, еще белее,

ведь она не прошла сквозь грязные корни,

и не летят ли они друг к другу

быстрее, еще быстрее, как будто это

встреча влюбленных?

Ах, думай об этом всему вопреки, тверди,

что увидеть такое возможно,

что и мы вот так же бросимся к ним навстречу,

но незримо, под грубой овчиною ночи.

* * *

На этот мир теперь я снегопад призываю

облечь пространства, медленный и тихий,

и пусть тогда он длится целый день,

голос его — еле слышный шепот,

под который зерна уснут в борозде

еще крепче и терпеливей.

И мы узнаем, что солнце где-то

вопреки всему за мглою сияет

и если соскучится, то на миг

видимым станет — словно свеча

за пожелтелым экраном.

Тогда я вновь припомнил бы лицо

за дымкой ниспадающею влажной

медлительно кружащихся кристаллов,

то с ясными глазами, то в слезах

с их верностью такой нетерпеливой…

                              И скрытый снегом я бы вновь посмел

восславить их прозрачность голубую.

* * *

Верные слуги глаза — все слабее, слабее и скоро

сомкнутся навек, и за ними вослед пространство

размалеванной ширмою рухнет, останется лишь

горстка праха и мелких костей, шлейф ледяной

под взглядом бестрепетным звезд.

________________

Перевод А. Кузнецовой

ПРОГУЛКА ПОД ДЕРЕВЬЯМИ (1980)

Г-же и г-ну Анри-Луи Мермо

Ви´дение и зрение

Чем больше человеческое существо

становится проницаемым для света,

тем больше истин ему открывается.

(Æ, «Светоч озарения»)

Уже несколько лет я лелеял замысел — определить границы так называемого «поэтического опыта» (с дальнейшим описанием и пояснением), зная прекрасно, что ни по силе, ни по размаху, ни по самой своей природе мои поползновения, разумеется, нельзя сравнивать с опытом великих поэтов — Новалиса, Гёльдерлина или Рильке, которые задолго до меня размышляли о тайнах поэзии, причем делали это так хорошо, что сам собой возникает вопрос: может быть, лучше прямо на них и ссылаться? На этот вопрос я отвечу позже, а сейчас только уточню: не совпади желание издателя с моим собственным, довольно смутным тогда намерением, то, скорее всего, на этом замысле я уже давно поставил бы крест.

И если все-таки я позволил себе высказать эти сбивчивые и бессвязные мысли, если стал вспоминать и записывать, то должен сразу уточнить, что мною двигало вовсе не желание написать книгу, но надежда найти ответ на один законный, жизненно важный и очень личный вопрос. Первоначальное побуждение было предельно простым, о нем можно сказать в двух словах. В моей жизни наступил переломный момент, когда я стал ощущать — пусть даже от случая к случаю и смутно, — что стою перед возможностью или даже необходимостью выбора; задумавшись о его основаниях, я не нашел их; несомненным было одно: в иные дни я жил лучше, то есть полнее, напряженнее и реальнее, чем обычно; мало-помалу я осознал, что эти дни или мгновения были связаны с поэзией (но каким образом — еще предстояло понять); проще говоря, желание писать стихи обычно приходило в моменты жизненной полноты. Я представил себе реальность (скажу об этом коротко, прямо сейчас, чтобы больше к этому не возвращаться) в виде сферы, где мы, равнодушные, суетные и отчужденные, знаем только внешний, поверхностный слой; но иногда, волею обстоятельств, о которых тоже нужно говорить отдельно, мы вдруг оказываемся в самой ее сердцевине; и тогда чувствуем себя мощнее, воплощенней, светлее; вот когда лично у меня появляется желание писать стихи; вот почему я допускаю, хотя ничем не могу это доказать, что этот способ выражения связан с глубинным уровнем человеческого бытия или даже — непосредственно — с самим средоточием реального.

Этот образ был так прост и отчетлив, что невозможно было в него не верить. Он и стал, в сущности, толчком для написания книги — мне захотелось понять, не ошибся ли я. Ведь тогда я вознамерился ни больше ни меньше как поставить многое, включая и судьбу двух человек, в зависимость от смутных предощущений, властных, глубоких, достаточно отчетливых для меня, но при этом весьма ненадежных и с трудом поддающихся опенке. Здесь нужна была осторожность, оглядка; с другой стороны, я хорошо понимал, что никогда не смогу целиком избавиться от сомнений; думая, что на этот раз я нашел приемлемое доказательство, я всегда буду слышать внутренний голос, говорящий: этого доказательства ты слишком жаждал и потому не мог его не обнаружить; в процессе против своей «греховной страсти» я был не беспристрастным судьей, но адвокатом. Именно так обстояли дела.

Прошло несколько лет с тех пор, как передо мною встали эти вопросы, а ведь первый из них казался таким простым; форма задуманной книги менялась, следуя переменам в моих мыслях и образе жизни. Сначала я думал заняться историческими корнями поэзии; как это со мной бывает, идея оформилась вовсе не в ходе серьезных размышлений, но родилась из впечатлений от созерцания шумерской и египетской скульптуры; я раздумывал, отчего эти статуи нравятся мне бесконечно больше, чем Микеланджело, Роден или любой из современных скульпторов; почему они выглядят такими живыми в наших музеях, тогда как другие, близкие нам по времени, ничего не говорят сердцу; я подумал, что, возможно, литература тех эпох обладает такой же силой, и поэтому погрузился в египетские сказки и поэмы, ритуалы Ассура, вавилонский эпос (разумеется, в переводах книги много теряли по сравнению со статуями, которые с веками только выигрывали в величии). В те годы подобные интересы были не редкость; но у меня не хватало ни времени, ни сил, ни знаний на настоящее глубокое исследование, и после нескольких попыток я оставил этот путь.