Профессор Влад - [32]

— Да как же это можно — Палыча не знать?! Это ж Палыч!.. Такой мужик!.. — и дядя в приливе чувств едва не опрокинул бутылку, прежде чем удариться в ностальгические воспоминания. Как весь их курс во главе с Палычем ходил в незабываемые походы с ночёвкой: тот, длиннющий, костистый, растрёпанный как леший, на правах научного руководителя учил их ставить палатки и, забыв о «ноблесс оближ», чертыхался, вбивая колышки в каменистую почву; а с наступлением темноты, выползши из своих уютных укрытий, они рассаживались вокруг костра, и Палыч, брутально встряхивая густой, начинавшей уже тогда седеть гривой, чуть хрипловатым голосом пел: «Изгиб гита-ары жёлтой / ты обнима-аешь нежно», хотя сам и обнимал гитару; и Осе страшно хотелось быть на месте этой гитары (это, по-моему, уже сказывалось выпитое). Он обожал его, боготворил. Он подражал ему во всем, от походки (гордой!) до манеры одеваться (аскетичной!), и даже начал произносить «достаточно» как «достатоШно»: таким вот сухим «ДостатоШно!» — через «ш» — Палыч обрывал нерадивых студентов на экзаменах и семинарах. ДостатоШно! Кто-то объяснил тогда Осе, что такое произношение присуще коренным, самым что ни на есть «центровым» москвичам, после чего его восхищение Палычем достигло апогея — он всегда благоговел перед людьми, по праву рождения имевшими то, о чем он, Оскар, мог лишь втайне мечтать.

Между прочим, жил его кумир буквально в десяти минутах ходьбы от нашего… (грустный вздох) … то есть, конечно, вашего дома. Впоследствии, уже много лет спустя, ему не раз приходилось встречать Палыча в гастрономе, что напротив трамвайной остановки, — но тот всегда как-то очень холодно кивал ему и явно уклонялся от более тесного сближения.

— А ты помнишь, как мы с тобой ходили к нему в гости? Ты ещё совсем вот-такусенькая была? Ну, помнишь?..

Ничего подобного я не помнила, — что и немудрено, учитывая тогдашнее состояние моего «Я»; но Оскар Ильич не унимался:

— Ну как же, ты ещё вцепилась тогда в бюстик дедушки Ленина — стоял у него такой на трельяже: вцепилась как ненормальная и не хотела отдавать, мы тебе вдвоём пальцы разжимали, еле отняли, — а ты потом всю дорогу до дома ревела?..

Тут, действительно, что-то забрезжило в моей памяти — очень слабо, урывками: нечто блестящее, очень гладкое на ощупь, шарообразное и в то же время с причудливыми выступами; внезапно вспыхнувшая страсть, секунда восторга обладания и затем, почти сразу — адская, невыносимая боль потери. Так это, значит, тоже было как-то связано с Владом?.. Забавно.

А дядя всё предавался ностальгии. Юбилей Палыча! Вот это был праздник!.. Весь факультет несколько дней не просыхал!.. Они, студенты, преподнесли ему тогда роскошный торт, собственноручно испеченный домовитой Оленькой Трубниковой — москвичкой в пятом поколении, на которую он, Оскар, в то время имел виды (она жила в Хамовниках). Ну и торт же был, загляденье! — пышный, огромный, около полуметра в диаметре: там, короче, снизу бисквит шоколадный, сверху ещё один, ромом пропитан, между ними прослоечка из заварного крема, а украшено всё это сахарной глазурью, кремовыми розочками и надписью — «Палычу — 50!» Он, Ося, лично помогал Оле выдавливать растопленный шоколад из бумажного фунтика — шприцев тогда ещё, кажется, не изобрели. Ну и торт же был, объеде…

50 плюс примерно 15, прикинула я про себя — значит, где-то 65; не полтинник, конечно, как думалось мне в пору нашей переписки, но и не «под восемьдесят», как уверял старый мистификатор Гарри… Захотелось выспросить у дяди ещё что-нибудь о Палыче, но благоприятный момент был упущен: Оскар Ильич, ещё минуту назад такой весёлый, теперь лежал на тахте ничком и плакал навзрыд.

В свои неполные двадцать я хорошо знала, что такое тоска по безвозвратно ушедшему прошлому, — и дядины слёзы (хоть и довольно дешёвые, как показывал опыт) вдруг не на шутку тронули меня. Понимая, что сейчас вряд ли кто-то способен помочь его горю, кроме разве что самого Калмыкова, да ещё, пожалуй, столь же недоступного Гарри, я всё же сделала единственное, что могла: присела рядом и осторожно, ласково погладила судорожно дёргающиеся дядины плечи…

— Прости меня! — вдруг завопил тот, взвиваясь, ловя и целуя мою руку. — Прости меня!!!

— Господи, дядя, за что?..

— Палыч!.. Палыч!.. Учитель!..

И он вновь забился в истерике. Поняв, что от дяди Оси в таком состоянии толку не добьёшься, я решила оставить его в покое до утра и тихонечко улизнуть — пусть даже самой пришлось бы ночевать в кухне на матрасе. Как бы не так!.. В следующий миг он цепко схватил меня за руку и быстро, бессвязно что-то забормотал; вслушавшись, я уловила что-то вроде: «…ты, Юлечка — очень добрая девочка, можно сказать, святая, ты, конечно, простишь меня, только это всё равно не поможет, потому что я сам себя никогда, никогда не прощу…» Затем ненадолго замолчал — и вдруг неожиданно спокойным, почти деловитым тоном поинтересовался:

— Вам уже читали зоопсихологию?..

А как же, ответила я, преподавательница Эмма Яковлевна по прозвищу Жаба очень нравилась мне своей роскошной отличительной чертой: её глаза были не просто выпучены, а прямо-таки выкатывались из орбит, — так что иногда я даже удивлялась, как это ей удается вот уже более пятидесяти лет беречь их в целости и сохранности, да ещё в «час пик», когда в транспортной давке так легко напороться на какой-нибудь острый предмет?..