Пробуждение - [17]

— И все-таки, неужели всё было гладко?

Старик рассмеялся в голос, да так, что видна была вставная челюсть с каким-то голубоватым отливом. Петринский смотрел на него со все возрастающим удивлением. Но старик снова уклонился от ответа и подошел к окну.

— А солнышко-то какое! — сказал он. — Люблю такую погоду: ядреную, здоровую, морозную…

Но потом сдался и начал рассказывать:

— Однажды вот так же зимой окружили мельницу, только дело было ночью. Месяц светил — не нарадуешься!.. Целое подразделение жандармов прибыло. Заколотили в дверь — открывай, мол! Я молчу, делаю вид, что сплю и ничего не слышу. А они в конце концов вышибли дверь прикладами и вломились. Подняли меня с постели и, чтобы выместить злобу, выгнали во двор в одном белье. Целый час держали на морозе, пока шел обыск. С тех пор и мучает меня ишиас.

— И что нашли?

— Ничего.

— А было что искать?

— У меня всегда ЧТО-НИБУДЬ да было!

— А что было в тот раз?

— Племянник, сын моей сестры, и один парнишка, доктор…

— Ну?

— Сделал я для них под речкой тайник с входом и из мельницы, и снаружи… Течет себе вода наверху, над головами, а они сидят в тайнике. Разве найдешь!

— А потом?

— Привели меня в село продолжать беседу в подвале общины. Долго беседовали, пока не сорвали злобу…

— Ну и как, сорвали?

— Да видать, что нет…

Старик смахнул ладонью слезу. Объяснил, что глаза-де слезятся от солнца. Видать, мужское достоинство было для него прежде всего. К чему ворошить старое, зачем беспокоить живых, разве мало нынешних забот? Так рассуждал старик, глядя в окно. Но писатель не унимался, все бередил незажившие раны, донимая его вопросами:

— А что было потом? После победы?

— Что было… Одни радовались, другие плакали!

— Кто радовался и кто плакал?

Этот вопрос показался старику смешным, и он снова засмеялся, даже не прикрывая искусственных челюстей и воспаленных десен.

— Много хочешь знать, парень!.. Сколько тогда тебе было лет?

— Пятнадцать.

— Хороший возраст… Моему племяннику было семнадцать, а он уже ходил с винтовкой… Мы дали ему манлихерку, больше его самого… Иногда он приходил ко мне на мельницу, после партизанской акции, и все мне советы давал… А его мать, бедняжка, дрожала, как бы чего не случилось.

— И случилось?

— Случилось… Только позднее… Потому-то сейчас она и выжила из ума… А была умной женщиной, учительницей…

Петринский лихорадочно строчил в блокноте. Ему казалось, что он уже нащупал самую жилу, и не переставал спрашивать:

— Как всё это произошло?

— Что ЭТО?

— То, что было потом… Недоразумение.

— Ты это называешь недоразумением?

Глаза старика стали красными. Руки дрожали. При свете дня на его лице выделялась каждая морщинка, видно было, как дрожали обветренные губы и старику не удавалось сказать что-то очень важное. В конце концов он как будто сумел это сделать, но Петринскому трудно было догадаться, что это могло быть.

— Ты слова-то взвешивай, — наконец выговорил старик, — а то такое наворотишь!

— В каком смысле?

— В словах ведь и завязнуть можно.

— Да, ты прав.

— Тогда и не поймешь, кто прав, а кто крив!

— Чудесная мысль!

— Снова начинаешь!.. Сказал тебе, не торопись…

Старик снова замолчал. Теперь надолго. Петринский решил не форсировать события и принялся перечитывать записанное. Но, перелистывая исписанные страницы, вдруг увидел, что ему чего-то не хватает.

— Узловые моменты! — вскричал он. — Скажите что-нибудь об узловых моментах!

Старик удивленно глянул на него, пораженный голосом, которым были произнесены эти «узловые моменты» — слова, которые ему ничего не говорили. И у него зародилось подозрение, что этот «следователь» старается подвести его к признанию того, в чем он не признавался и самому себе. «Узловые моменты!» Что бы это значило? А может, затянутый узел нужно разрубить? Но только кто это сделает?.. Его племяннику было семнадцать лет, а этому парню пятнадцать, когда топор разрубал затянутый узел… Один из них был с винтовкой, которая была больше его самого… А другой?.. Что носил другой?.. Старик подозрительно посмотрел на потрепанный блокнот. Глянул и на бакенбарды. На продолговатое конопатое лицо. На поредевшие волосы. Посмотрел и на его руки: на них не было узлов, они были покрыты блестящими рыжими волосами.

Петринскому стало немного неудобно за то, что он задает такие вопросы. Ему вспомнился 1940 год. Стадион «Юнак», белые футболки, учебная винтовка, стрельба по мишени, маршировка… И значок цветов болгарского флага: бело-зелено-красного. А над ним — лев. Что еще? Вспомнилась и перестрелка камнями в Коневице, недалеко от отцовской бакалейной лавки… Вспомнился и какой-то заключенный, которого вели двое конвоиров. Они шли по середине улицы Царя Симеона. Камни летели со стороны скверика у церкви св. Николы. Хулиганы скрывались в кустах. Кричали «Бог и Болгария» и пытались запеть какую-то песню. Пятнадцатилетний парень вышел из отцовской лавки с большой гроздью винограда в руке. Он бросал виноградины прямо в рот и, жуя, кричал заключенному: «Бог и Болгария!» Но потом камень попал ему по коленке и он, хромая, пошел в скверик, чтобы посмотреть, кто его кинул, и присоединиться к тем, кто пел и кричал «Бог и Болгария!». Но неожиданно оказался среди других людей. Кто-то держал речь, хрипло выкрикивая: «Долой фашистского зверя!» Петринский подошел, держась за колено. «Тебя ударили фашистские молодчики?» — спросил его кто-то. «Да, — ответил он, — камнем». — «Бандиты! — возмутился незнакомец. — Но ничего, пройдет. Давай послушаем оратора!» Петринский выпрямился и начал слушать. Его охватили дурные предчувствия, и он начал пугливо озираться. И не обманулся. Через несколько минут за сквером послышались полицейские свистки, конский топот по булыжной мостовой. Толпа разбежалась, скрылся и оратор. А Петринский пересек улицу и хотел было вернуться в отцовскую лавку, но не успел. Жандарм настиг его и на всем скаку хлестнул плетью по голой шее пятнадцатилетнего парнишки. Это было пострашнее, чем камнем по колену. Плетка была со свинцовым шариком, который ударил его в челюсть и выбил зуб. Петринский ничком упал на мостовую. Конь взвился на дыбы, чтобы не раздавить его, тонко заржал и умчался. За ним понеслись и остальные. Верховые жандармы размахивали обнаженными шашками. Петринский пересек опустевшую улицу и ввалился в лавку. Ящик с виноградом рассыпался. По тротуару катились красные помидоры. Петринский начал их собирать, но тут один из тех, кто пел «Бог и Болгария!», схватил его за руку и потащил помогать жандармам. Петринский едва от него отвязался. Вернулся домой. И только тогда увидел, что изо рта у него идет кровь. Ему было стыдно показаться родителям, хотя через несколько лет этот удар камнем по колену и жандармской плеткой со свинцовым шариком, обвивающейся вокруг шеи, станут солидным активом. И гордостью, конечно. Камень и свинцовый шарик будут фигурировать в личном деле писателя как неопровержимое доказательство его сопричастности борьбе.