Призрак Шекспира - [48]

— Степан Степанович, я не сделаю вам комплимент, все знают вес вашего слова. Если бы вы поддержали проект приватизации завода — замечу, вполне корректный, имеются выводы экономических, юридических экспертов — был бы сделан серьезный шаг в новых экономических обстоятельствах.

Нестор Несторович ожидал реакции ветерана-депутата. Бобырь молчал, и младший коллега истолковал это как хороший знак.

— Вы сами увидите, какой рывок сделает завод. Сейчас он все уменьшает свои взносы в бюджет и города, и области, к сожалению. Свежая кровь нужна, и она все изменит. По нашим данным отчисления в бюджет удвоятся — как минимум.

— Хватит, хватит, — остановил поток красноречия Бобырь. — Значит, я голосую за — и на область и город посыплются деньги. Я голосую — и у меня вместо старой развалюхи будет новенькое зарубежное чудо на колесах. Да?

— Да разве только машина? Это так, мелочь. Перед вами откроются такие перспективы, Степан Степанович!

— Перспективы… Да. Стать продажным дерьмом. Кто это тебя надоумил обратиться ко мне? Слышишь, Нестор Несторович, ты знаешь, я в сельском хозяйстве спец. Ну, кое-что и в этом деле понимаю. Так вот, самая последняя свинья в свинарнике в мою сторону бы плюнула, если бы я на это сказал тебе «да».

— Ну, зачем вы…

— Слушай и молчи. Обратился ты не по адресу. Не хочу тебя обижать, хотя следовало бы. Ты, видимо, сам знаешь, как можно назвать человека, выполняющего подобную миссию. Насколько я знаю, ты в свое время в комсомоле геройствовал, в горкоме, обкоме? Да? Быстро ваша братия поняла, что к чему. Запах денег чуете, как коты валериану. Ну, а я — старая школа. И тогда, и теперь одинаков. Мне страна болит, а не ваш сраный бизнес. Не подходи ко мне ближе чем на десять метров, потому что всякое может произойти. Пошел вон.

Эпизод как эпизод, тогда много подобного случалось, и Бобырь об этом знал. Однако иллюзия, что все можно изменить, что можно поставить преграды хватким бывшим комсомольцам, не дать расхватать и разворовать тогда еще приличные хозяйства, жила в Степане Степановиче и побудила к противодействию тем процессам, которые повсюду были запущены.

Однако продолжалось это недолго. Бобырь видел, как люди его поколения — сверстники и младшие — а их в облсовете набиралась хоть и весомая, но горстка, понемногу сдавали позиции. Некоторые брали на вооружение агрессивную советскую и партийную риторику, с пеной у рта доказывая с трибуны, что без России Украине конец; некоторые начинали подпевать руководству совета, которое явно склонялось на сторону голосистых реформаторов в кавычках, и Степан Степанович, называющий вещи своими именами, не боящийся затрагивать фамилии и не смотрящий никому в зубы, становился своеобразной белой вороной, бельмом в глазу как своих однопартийцев, так и ловких дельцов-демагогов.

Тогда и решился старый Бобырь на шаги, неожиданные для многих. Сначала он подал заявление о выходе из ячейки коммунистической партии, стал (как и вся партия в обществе, по его убеждению) чем-то вроде аппендикса в человеческом организме, причем воспаленным, нездоровым. Лица его сопартийцев, когда он объявлял о своем решении с трибуны, стоило бы сфотографировать для истории; они излучали не сочувствие и сострадание, а неприязнь, почти ненависть к человеку со звездой Героя на лацкане пиджака, особенно тогда, когда Степан Степанович, дав волю эмоциям, сказал, что воспаленные или — что хуже — гнойные аппендиксы надо удалять.

Было это в ту пору, когда после длительного пребывания вне публичной деятельности компартия снова появилась на политической сцене.

Некоторые отчаянные и ярые головы готовы были стащить Бобыря с трибуны, но никто не решился попасть под толстые кулаки бывшего коллеги.

Половина зала аплодировала Степану Степановичу, но он успокоил депутатов и, глотнув воды, сделал еще одно заявление, еще один шаг.

— Мне уже много лет, — сказал он, — я не могу, как прежде, держать быка за кольцо в носу, изучать язык жестов для глухих, которых в этом зале много. Я не хочу участвовать в узаконивании грабежа области и государства, не имею возможности защищать накопленное людьми за десятки лет. Очевидно, мое время прошло, как это ни горько чувствовать и сознавать. Я кладу на стол президиума свой депутатский мандат не потому, что не хватает сил сражаться за справедливость, а потому, что не хочу, чтобы мне вслед плевали люди, обнищавшие и униженные в результате деятельности этого совета.

Мертвая тишина была тогда в зале. Степан Степанович сошел с трибуны, подошел к своему месту в зале, похлопал спинку кресла и направился к выходу. Только тогда пришли в себя президиум и некоторые депутаты, раздавались крики, поднялся шум и гам, но Бобырь будто этого не слышал, шел с прямой спиной к выходу и исчез в нем.

Позже к Степану Степановичу наведалось двое его коллег, таких же, как он, ветеранов хозяйствования, избранных в совет, очевидно, для антуража: мол, уважаем, ценим, не забываем.

Пришли вечером, не предупредив по телефону, с бутылками и закусками.

— Примешь, Степанович? — спросил Григорий Голобородько, приземистый мужчина с бритой головой, директор совхоза, специализирующегося на племенном коневодстве.