Призрак Шекспира - [50]

— Ну, это уже нам сигнал, — сказал Емельян Никифорович.

Степан Степанович прошел с гостями до остановки автобуса.

Друзья не раз посещали Бобыря, а потом заболел Григорий Григорьевич, лег в больницу, да так и не вышел — вынесли его оттуда.

После похорон что-то приключилось со Степаном — стал совсем молчаливым, думал о чем-то своем, все валилось у него из рук. Мария не знала, как утешить мужа. Уговаривала поехать куда-нибудь, развеяться — или в Карпаты, или в Крым, но Степан только отмахивался: «Что я там забыл?» Он перестал смотреть телевизор, разве что утром включал радио, чтобы узнать о погоде. Когда Мария уговаривала мужа посмотреть какой-нибудь фильм, он морщился, как от кислого яблока, говоря:

— Опять будут стрелять или в постели кувыркаться? Смотри сама.

Так проходили годы, пока не появился в их пенсионной жизни квартирант, который принес с собой молодую энергию, необычные разговоры, в конце концов те же новости внешнего подвижного мира, которые, казалось, совсем не чувствовались здесь, во дворе Бобыря, в рутине их существования.

Степан Степанович долго присматривался к Олегу Гардеману, не проявлял никаких эмоций по поводу его современной одежды, словечек из молодежного набора, поздних возвращений, иногда категорических высказываний по тому или иному поводу, рискованных политических анекдотов, раскатистого громкого смеха. Привыкал.

Мария приняла молодого человека с открытым сердцем, и Олег — Степан Степанович это видел — отвечал ей искренним уважением и попыткой угодить и помогать во всем.

За два года квартирования Олег привык, стал почти своим, и Степан Степанович, если бы спросил себя, привык ли он за это время к квартиранту, слукавил бы, ответив «нет».

— Ты действительно хочешь пойти? — не верила услышанному Мария.

— Ну да. Сидим здесь, как… как старые пни.

— Не говори глупостей. Если не передумаешь — буду готова, на когда скажешь. И костюм твой вытащу из шкафа. Вот будет радость, если его моль съела.

Мария засмеялась и пошла в дом.

Степан Степанович потер подбородок: побриться, что ли…

15

Александру Ивановичу тяжело давались последние часы перед началом премьеры. Он знал по собственному солидному опыту, что на этом этапе не стоит идти к актерам с болезненными напутствиями или с дурацкими заигрываниями, не стоит в десятый раз или в двадцатый раз проверять свет или музыку — все пойдет так, как пойдет, и никакие его усилия не предупредят неотвратимость того, что произойдет на сцене в недалеком времени.

В кабинет мужа зашла Тамара Томовна.

— Я вот валидол принесла и нитроглицерин. На всякий случай. Ты посмотри на себя. Как с креста снятый.

— Разве?

Александр Иванович подошел к Тамаре, обнял за талию.

— Мне не валидол нужен, а рюмка хорошего коньяка.

— Так выпей, хуже не будет.

— Не хочу дышать на критика алкоголем. Да и губернатора ждем.

— А он, что ли, не принимает? Не верю. Успокойся. У меня хорошие предчувствия. Ну, все. Пойду гримироваться.

Тамара поцеловала мужа в щеку и вышла, а Петриченко еще минуту стоял посреди комнаты как в прострации, потом подошел к шкафу с напитками, но ничего наливать не стал.

Зазвонил телефон. Из приемной Емченко уточняли, когда начало спектакля. «Не забыл. Удивительно. Что-то в нем есть», — подумал Петриченко и пошел к директору.

— Не волнуйся, Александр Иванович, — успокаивал режиссера Павел Акимович. — Кузя не какой-то кузька, у меня все предусмотрено. Ложа вылизана, там и бар, мало ли что… Сок там, печенье, ну и, конечно, тяжелая артиллерия. Коньяк в хрустальном штофе, как в лучших домах. Я его лично встречу.

— Зал хоть будет полный?

Павел Акимович посмотрел на Петриченко, как учитель на первоклассника.

— Аншлаг, дорогой мой Александр Иванович! В кассе — ноль. Не зря же мы свой хлеб едим.

— Ну, если так, то убери свой бар из ложи. Чтоб духу не было. Понял?

— Я хотел по-нашему.

— Убери.

— Ну ладно.

— У прессы места приличные?

— Кто-то в первом, остальные — второй, третий ряд.

— А москвич? Анненков?

— В проходе, третий ряд, возле него наша поэтесса, Ирочка Соломаха. А возле нее ваш художник Петровский. Слышишь, Александр Иванович, он хотел с галерейки смотреть, как вам такое? Еле уговорил.

— Ты Стаса не трогай. Откуда хочет — оттуда пусть и смотрит.

— Да ладно, а что…

— Значит, у тебя все в порядке?

— Конечно. Цветы актерам, как положено на премьере, снял зальчик поблизости — все же праздник, там пару часов посидим. Вы на сцену выйдете на аплодисменты? В финале?

— Нет, этого не хватало.

Прикрыв дверь с табличкой «Директор», Александр Иванович пошел по коридору к боковой двери зрительного зала, отодвинул тяжелую штофную штору (ее еще не успели забрать с обеих сторон в лямочки, чтобы не мешала проходу людей) и посмотрел в пустую темноватую пещеру.

Зал местного театра почти ничем не отличался от других, ему знакомых, — был так же просторен и высок. Сейчас пустой, он вызвал странное ощущение — будто это помещение какого-то великана. Великан давно не бывал в этом своем доме, поэтому здесь тихо, это тишина особая, беспокойная. Вернется ли этот неизвестный, воображаемый великан сюда, оставил ли эту пещеру навсегда — неизвестно. Вместо него через несколько часов сюда придет коллективный великан — публика, сядет в сотни кресел партера, поселится на несколько часов в ложах и на ярусах, поднимется на галерею, под самый потолок и отбудет здесь вечернюю трапезу, созерцая события, что будут разворачиваться на сцене, кто-то с интересом, кто-то ради приличия, кто-то сочувствуя героям и переживая их терзания, взлеты и падения, кто-то глядя по сторонам от скуки, потому что занесло его в театр не по своей воле.