Шекспир оседлал какой-то ящик, вытер пот со лба — на нем угадывались тоненькие ниточки морщин. Публика давно ушла из театра, деревянный «Глобус» напоминал огромную конюшню. Вскоре должны были опуститься сумерки, но пока что взор Александра Ивановича, тот пристальный, всепроникающий взор, что его человек приобретает только во сне, нащупывал две пустые галереи против сцены, которые прилепились к высокой стене, словно ряд ласточкиных гнезд.
Лицо Шекспира было точнехонько таким, как на чандоском портрете кисти Ричарда Бьорбеджа — молодым, чистым, даже холеным, темные волосы были прикрыты светлым париком, небрежно сдвинутым набекрень. Только — те ниточки будущих морщин. Крупно завитые букли смешно подпрыгивали, когда Шекспир наклонялся, чтобы освободить стопы от тяжелой обуви, а затем разминал намозоленные пальцы.
Он сидел на просцениуме, почти посредине зала, лицом к балкону, нависающему над пространством. Балкон тоже был пуст. Коллеги Шекспира давно, наверное, разошлись — кто-то пошел к семье, кто-то к любовнице, кто-то — в ближайший кабак, чтобы промочить горло свежим элем.
Во сне Александр Иванович спрашивал себя: почему Шекспир сидит под открытым небом, будто мысленно доигрывает какую-то замысловатую роль? Неужели ему некуда пойти после трехчасового спектакля? И вдруг под балконом, где во время действия толклись, как и на сцене, актеры, создавая фон, соответствующий событиям спектакля, открылись небольшие дверцы и оттуда вышел невысокий человечек, лицо которого Петриченко-Черный не мог увидеть: оно было закрыто маской. Мужчина был в темном костюме и жилетке; ниже маски, которую неизвестный держал на палочке, угадывался широкий узел темного галстука возле ворота светлой рубашки.
Что-то неуловимо знакомое было в осанке незнакомца. Александр Иванович старательно напрягал зрение, как будто сон позволял ему увидеть лицо этого человека сквозь маску. Зря. Странным было в конце шестнадцатого века, куда забросил Петриченко сон, видеть человека, одетого по моде начала минувшего двадцатого.
Незнакомец немного повозился с каким-то предметом, пытаясь просунуть его в проем двери под балконом. Наконец ему это удалось, и он направился к Шекспиру, таща за собой сплетенный из лозы диван с высокой спинкой.
Александру Ивановичу показалось, что он знает этот диван, видел его не раз, что диван и незнакомый человек составляют некое единство, но законы сна не давали возможности вспомнить, какое именно. Между тем мужчина дотащил свое имущество до ящика, на котором до сих пор сидел Шекспир, растирая натруженные стопы, поставил диван и расположился напротив драматурга.
Петриченко-Черный, увидев лысый затылок мужчины, понял, наконец, кто это, но не поверил себе. Он знал, что спит, что все это — бред, видение, однако сон был удивительно реальным. Сопротивляться сновидению не было никакой возможности — и проснуться не было сил.
Усевшись на плетеном диване, человек положил руку на спинку. Слабое лондонское солнце поцеловало его макушку, и знакомый незнакомец обратился к Шекспиру по-английски.
Петриченко-Черный, однако, будто совершенный синхронный перевод, услышал знакомую из кинофильмов немного картавую русскую речь и теперь уже не сомневался: Ленин!
Сон, изначально невероятный, становился фантасмагорией.
— Здравствуйте, батенька!
Александр Иванович видел, как в такт словам Ильича морщилась кожа на его затылке.
Шекспир поднял на пришельца глаза.
— С кем имею честь?
— Ленин. Ульянов-Ленин, господин Шекспир. Вы меня не знаете, конечно, а я восхищаюсь вами как драматургом, поэтом. Я из России, с вашего позволения.
Шекспир смотрел на нежданного гостя, не зная, видимо, как ему поступить.
— Россия? Это где?
— Далеко. На востоке. Не переживайте, батенька. Вы у нас никогда не бывали и не будете, а я в Лондоне бывал. Библиотека Британского музея — настоящая роскошь!
— Библиотека? — Шекспир поправил парик и начал обуваться.
— Ну, ясное дело, она была открыта уже после того, как вы… Как бы это сказать… Ну, словом, уже после вас.
Ленин коротко рассмеялся, и тени неловкости не мелькнуло в его интонации.
— Все мы, к сожалению, тленны, господин Шекспир. И я тоже. Хотя моя фамилия вам ничего не говорит — по вполне очевидной причине, — должен сказать без ложной скромности, что двадцатый век поднял мое имя над всем миром.
Шекспир посмотрел на визави с недоверием. Было такое впечатление, что драматург усомнился в здравом уме гостя.
— Как это — над миром?
Ленин теперь смеялся громко, раскатисто, как это делали актеры в старых кинофильмах, когда режиссеры просили их показать не только стальную роль вождя революции, но и его милые человеческие черты.
— Вам ли, господин Шекспир, знатоку скрытых пружин, управляющих человеческими страстями и деяниями, не знать величия и низости наших стремлений?
Ильич поднялся с дивана, и Александр Иванович увидел его профиль, мало похожий на плакатный, которыми недавно полнилась покойная ныне эра всемогущих идей марксизма-ленинизма.
— Не знаю, о чем вы, сударь. Я скромный актер и драматург королевского театра, переписываю старинные пьесы наново, что-то свое тоже пишу и не претендую на то ваше «над миром».
