Призрак Шекспира - [46]

Олег на мгновение показался себе гадким и несчастным одновременно.

Надо было думать о другом — хотя бы о том, как вырваться в Киев. Вряд ли Петриченко-Черный ограничится премьерой, ему захочется шлифовать постановку, обжить ее — это точно. Сказаться больным? Все выйдет наружу, сраму не оберешься, испортишь себе репутацию в театре, вообще — как после такого работать? Выгонят — и все.

Кофе окончательно не остыло, Олег выпил чашку залпом и решил обратиться со своей проблемой к Александру Ивановичу после премьеры.

На часах обозначилось начало третьего. Если бы жил где-то поблизости — отдохнул бы пару часов на диванчике, а на угол к Степану Степановичу надо тащиться минут сорок, да обратно — столько же, так что надо было придумать что-то другое, чтобы убить время.

Не имея никакой рациональной мысли на этот счет, Олег направился к киоску с прессой, приобрел местную и киевскую газеты, постоял на солнышке, листая страницы. Остановился на репертуаре киевских театров. Его бывший давал сегодня вечером «Дон Кихота, 1938» по Булгакову, Театр на левом берегу — малоизвестную пьесу Чехова. Опера и оперетта Олега не интересовали. Он скомкал газеты и бросил комок в урну.

Телеграмма из киностудии лежала в левом кармане пиджака, он чувствовал ее физически. Интересно, каким образом всплыла его фамилия среди сотен других? Кто мог вспомнить о нем, кажется, надолго, если не навсегда прописанном на провинциальной сцене? В возможность фототечного пасьянса верилось не очень, хотя могло быть именно так, ведь фотографии практически всех украинских актеров направлялись на киностудию, несмотря на то, что съемок становилось все меньше. Что же, все выяснится в ближайшее время.

Дальше слоняться по городским улицам не было ни желания, ни смысла. Глупости, что перед премьерой актер загодя перевоплощается в персонажа, которого ему предстоит сыграть через несколько часов. Мысли Гардемана были далеки от коллизий пьесы, и чувствовал он себя не как оболганный незаконным папиным сыном Эдмундом благородный страдалец Эдгар, а как партикулярный гуляка, которому все на свете безразлично, и мир охладел к нему.

Гардеман повернул назад, к скверу, подошел к скамье, на которой недавно сидели Нина с Третьяковой, взялся рукой за деревянную спинку.

«Сентиментальный дурак», — ругнул себя и пошел в направлении театра. Там, за кулисами, в уютном уголке стоял полувекового возраста пружинный диван с выпуклым сиденьем, обтянутым старой клеенкой, произведенной, наверное, сразу после войны — тогда работали на совесть, потому что за халтуру можно было и в тюрьму попасть. Клеенка местами облупилась — проступили нити основы, — но не порвалась.

Если никто из рабочих сцены или осветителей не прилег после трудов праведных, политых винцом или водочкой, можно там ему полежать или и поспать перед началом беготни с гримом и всякой другой вечерней суетой. Он ушел за кулисы, захватив с собой ветхий плед с их со Шлыком гримуборной. Плед из реквизита, как и диван за кулисами, были, видимо, сверстниками, но до сих пор не потеряли функциональности: Олег как лег, как укрылся, так и заснул.

14

Где-то после обеда Степан Степанович сказал жене:

— Так что, пойдем?

Мария убирала, влажной тряпкой водила по клеенке.

— Куда?

— К квартиранту. В театр.

Степан Степанович не раз ошибался в людях, с которыми работал, делил хлеб-соль. Хоть и так и так присматривался, уже вроде доверял, и вдруг что-то такое лезло из того человека, аж самому стыдно становилось, что был легковерным.

Он не говорил Марии, что ради нее дал согласие, чтобы поселился у них статный, молодой красавец, что ни говори, вежливый, остроумный. Когда Бобырю предложили: мол, утешение вам какое-то, а то все вдвоем, пусть побудет, если что-то не так — дадите ему отказ, он подумал о Марии, подумал внезапно, горько, что даже появилась колика поперек горла. Подумал: может, веселее ей будет, вечно я молчу. И еще подумал: может, радость женщине какая-то, если путное что-то будет в доме, кроме меня. Ну, не сын, конечно, но…

Держать Олега за сына? Да не дай Бог, еще чего не хватало. Так, просто привык к нему, Марии от меня отдых… Актер. Лицедей. Ну и профессия…

Однако старик лукавил. Он просто отгонял от себя, сопротивлялся теплом чувству, что все чаще касалось его закаленного временем и испытаниями сердца. Квартирант понемногу становился не чужим ему человеком, был словно неким посланцем с того берега жизни, который начал стремительно удаляться от Степана Степановича, а теперь будто снова приблизился, потому что Олег приносил в дом признаки нынешнего бытия, его ритм и реалии, к ним старик медленно охладевал, а с появлением в их с Марией существовании молодого человека интерес к тому, что происходит за пределами его дома, загорелся снова — не так, конечно, как тогда, уже давно, когда водоворот общественной жизни был родной стихией депутата и Героя соцтруда, но все же…

Степан Степанович с некоторых пор — он мог точно сказать, когда именно — отвернулся от перемен, что одна за другой, как бетонные столбики на шоссе с цифрами километража, обозначили путь страны в новой ее ипостаси.