Призовая лошадь - [65]

— Внимание… Внимание… Жокеи Вино Фино и Фэр Тракл опротестовали победу Гонсалеса. Просьба к публике сохранять приобретенные билеты. Судьи удаляются для изучения пленки, на которую отснят заезд. Пока не будет вынесено окончательного решения, результат заезда аннулируется.

Теперь уже веселились пострадавшие, дружески похлопывая друг друга по плечу в ожидании благоприятного сообщения. Они не сомневались в исходе судейской экспертизы. Какие тут могут быть сомнения! Протест был представлен Лонгденом, самым уважаемым жокеем Калифорнии, шедшим на фаворите. Стало быть, судьи должны положить на одну чашу весов слово Лонгдена, на другую — Идальго, иностранца, едва разумевшего по-английски, подозрительное лицо которого к тому же не говорило в его пользу. Мало того, Идальго представлял интересы иностранца, столь же неизвестного, как и он сам, да еще сопровождаемого тренером, который, по мнению ипподромных завсегдатаев, скорее походил на греховода, чем на коневода. Хорошенькое акционерное общество! Да, вряд ли у нас был шанс выиграть эту тяжбу!

Спешившись, Идальго подошел к нам. Удивление и негодование живо изображались на его лице. Он не понимал того, что случилось. Он видел только сотни грозивших ему рук, видел непристойные жесты в свой адрес, слышал оскорбительные выкрики и яростные проклятия.

— Что случилось? — спросил он. — Что происходит с этими психами?

Мистер Гамбургер положил ему руку на плечо и отвел к решетке, ограждавшей судейскую ложу.

— Говорят, что ты допустил foul. На этом основании хотят лишить нас победы…

Разинув рот, Идальго с недоумением уставился на нас.

— Нет, друзья мои, объясните им, что ничего подобного не было, объясните, пожалуйста. Никакого foul тут не было. Скажите им прямо.

— Я ничего не имею права объяснять, — ответил мистер Гамбургер. — Все это ты должен будешь сам объяснить судьям.

— Но ведь вы лучше сможете сказать это по-английски. Из моих объяснений они не поймут ни слова. Вы же знаете мой английский. У нас могут отнять победу! Не допускайте этого, умоляю; поговорите с ними, объясните…

— Ты должен сам предстать перед судьями и сделать заявление. Они просмотрят кинопленку, и если никакого foul не было, победу они отнять не смогут. Дело простое. Объясни им точно, что произошло.

— Но как им могло взбрести в голову, что я сбросил жокея? Что я, убийца, что ли? Нет, клянусь вам, ничего подобного не было.

Яростное негодование уступило во мне место отчаянью, ибо я твердо понял, что Идальго убедить не сможет. Да и кого смог бы он убедить на своем чудовищном английском, при своей шепелявости и писклявости, да еще при такой подозрительной физиономии? Он уже не был тем маленьким железным божком, с эпической силой повелевавшим крылатым конем. С его лица сбежало выражение зловещей значительности. Морщины смешались со шрамом, пот струйками стекал по вискам и по лбу, руки тряслись. Прежде чем его вызвали в судейскую ложу, я улучил момент поговорить с ним с глазу на глаз. Пока он шел с седлом взвешиваться, я спросил:

— Мне плевать, что нас могут лишить победы. Мне важно знать одно: Гонсалес и вправду выиграл заезд? И верно ли, что ты подтолкнул двух своих соперников? Скажи мне правду, дружище.

Идальго окинул меня взглядом, в котором читались гнев, бессилие и горечь; голос его дрожал, и сквозь душившие его слезы он ответил:

— Нет, клянусь тебе, Фэр Тракл сбилась прежде, — чем я обошел ее… клянусь…

Конечно, все это было весьма странно, но я чувствовал, что Идальго говорит правду. Любому другому жокею, конечно, поверили бы, но ему не поверят, даже если он будет клясться, стоя одной ногой в могиле. Мы с мистером Гамбургером сели на ступеньку лестницы в ожидании решения судейской коллегии. Публика продолжала обсуждать событие. Опытные болельщики утверждали ничтоже сумняшеся, будто «сами видели», как Идальго толкнул соперников.

— Задел грудью своей лошади, — сказал один.

— Нет, боком… а потом толкнул Лонгдена…

— Он стал толкаться с самого начала… — присовокупил какой-то пьянчуга.

С самого начала! И это когда Гонсалес отставал от соперников на целых двенадцать корпусов!

— Его обязательно засчитают последним, вот увидите. Пусть не нагличает…

Мало-помалу к нам подтягивались друзья. Куате потирал руки и жмурил глаза; он походил на вибрирующую струну, которая вот-вот лопнет. Бледное лицо, заросшее щетиной, кривилось в нервных гримасах. То он присаживался на корточки, то вскакивал и принимался бегать. Потом возвращался, хлопая себя по ляжкам.

— Чего эти мерзавцы тянут? Эх, только бы они решили по справедливости! Ведь я поставил все свои деньги, маэстро…

— Молись, Куате.

— Уже помолился. Смугляночка, дева Мария из Гуадалупе, не оставив меня своей милостью; я готов сколько угодно поставить ей свечей… хоть на спину. Даю слово, что в случае, если у нас не отнимут первого места, я проползу на коленях от Тихуаны до самой столицы.

— Да не покарает тебя провидение за лисьи твои посулы!

— Нет, начальник, я всерьез говорю. Я дал обет, правда не этот, другой, но очень и очень серьезный.

Все стремились хоть немного нас утешить. Понятно, конечно, что, утешая нас, они тем самым утешали себя, поскольку решительно все поставили на Гонсалеса, причем вытряхнулись до последнего цента. Помалкивал один Ковбой. Он стоял, покачиваясь с пятки на носок и с носка на пятку, возвышаясь над толпой, с апоплексической усталой и морщинистой физиономией; только серые глаза его очень живо постреливали на светящееся табло. Я подошел к Ковбою, подтолкнул локтем и спросил: