Призовая лошадь - [26]

Ковбой не ответил. О Хомарохо он ни разу не заикался, не удостоил это имя ни одной пометкой ни в «Рейсинг форм», ни в программке. И тем не менее он поставил на Хомарохо. Почему? Что толкнуло его на этот шаг с такой неудержимой силой? Неужели то, что ему привиделось в последний момент перед заездом? Но что именно?

— Почему? Почему ты ставил на Хомарохо?

Ковбой яростно скривил рот.

— А потому… потому, что Хомарохо был лошадью этого заезда. Единственной. Он не мог проиграть.

— Но ведь проиграл.

— Проиграл потому, что жокей сопляк. Боже мой! Какой болван. Конь хочет вырваться на первом повороте и идти по внутренней дорожке, а этот идиот сдерживает его и идет по внешней! Его затирают при выходе на прямую, а он продолжает сдерживать. Этот конь пробежал на добрую милю больше остальных. Это же воровство, самое настоящее воровство!

Вечерело. Ковбой все болтал и болтал. Вдохновение его росло с каждым заездом.

— Если бы он начал подгонять раньше… нет, тут самое настоящее воровство… Это карманник, а не жокей. Как может быть жокеем человек, страдающий геморроем? Знаешь, как его называют? Sit-tight Peter[20]. Обрати внимание, как он сидит на лошади: он цепляется за нее ягодицами; когда-нибудь он обязательно проглотит невинное животное… Его затерли… Это не конь, это мул, хряк! Ты видел, это шелудивый пес… И все-таки бежит! Бежит, каналья, один… вот приходит вторым… Мать твою…

Солнце стало походить на слегка окисленный медальон. Небо окрасилось в красновато-сиреневые тона. Потянул вечерний бриз. Я чувствовал свежее и пахучее вторжение калифорнийской долины: запах недавно политых овощей, запах плодородной земли, запах салата, помидоров, лимона. На холмах Сан-Бруно свистел океанский ветер; в городском аэропорту, пробиваясь сквозь разноцветные вечерние облака, приземлялись самолеты. Ковбой болтал не переставая. Я его не слушал. Кристально чистый воздух удерживал меня в состоянии восторженного изумления, я радовался вечеру, предсумеречному свету, возбужденной толпе; я был охвачен тем сладостным, чуть грустным чувством, которое располагает ко всем и ко всему: к жокеям, лошадям, публичным девкам, полицейским, наркоманам, филиппинцам, неграм, итальянцам, баскам, мексиканцам, женщинам в мехах и женщинам в спортивных брюках и прозрачных блузках. Все смешалось в золотистой пыльце заходящего дня: запахи пота и пива, потерянные надежды, горечь во рту, грязные штаны, дружеские и братские взгляды, враждебные и завистливые.

Перед последним заездом Ковбой сунул мне две долларовые бумажки в руку и сказал:

— Поставь, поставь на какую хочешь, но поставь!

— Не хочу я ставить! Возьми свои деньги.

— Поставь, говорю я тебе, поставь на какую угодно.

Он просил, умоляла дрожащая его рука… Я перевел взгляд на лошадей. Ни одна из них ничем особо не выделялась. Мне захотелось, чтобы и меня посетило откровение. Ни черта! Все лошади казались одинаковыми. Разве что одна поупитаннее, другая постройнее. Вот та, почти бесхвостая; или вот та, с челкой на лбу, похожая на моего школьного товарища; или еще та, зубастая, с ногами в крапинку; у последней все ноги были забинтованы. Смешно, конечно, надеяться, чтобы эти носочки помогли ей выиграть заезд.

— Послушай, зачем зря выбрасывать деньги? На меня плохой расчет. Поставь лучше ты.

— Нет, ты! Новичкам всегда везет.

Ковбой стал хныкать.

— Ну, будь по-твоему, дай-ка мне программку… Двенадцать лошадей… Терремото… поставлю на него.

— На кого?

— На семерку, на Терремото.

Я поставил на семерку потому, что ее имя — Терремото[21] — напоминало мне мою родину, страну подземных толчков и бегства на рассвете, и еще потому, что жокея звали Браво, Хосе Браво. Ковбой сунулся в свою библию и неодобрительно взглянул на меня. Но только по этой причине, и никакой другой, Терремото выиграл. Поставившие на него получили по тридцать три доллара. Ковбой не выразил по этому поводу никаких эмоций. Он был заранее уверен в моей победе. Мало того, он не захотел взять ни одного цента, кроме тех двух долларов, которые выдал мне для игры. Он рассматривал их как долг.

Победа наполнила меня отравой радости; мне захотелось соответствовать широте и великодушию Ковбоя, и я предложил ему отыскать моего земляка Идальго и втроем спрыснуть выигрыш. Ковбой знал все закоулки местных конюшен и без труда нашел конюшню Мольтера. Мы застали там моего друга сидящим на ведре и терпеливо наблюдающим за белым жеребцом, которого служитель прогуливал по большому кругу. Я представил его Ковбою и рассказал о своем успехе. Идальго выслушал меня, не сказав ни слова, но приглашение принял с благодарностью. Я опасался сперва, что Ковбой и Идальго не понравятся друг другу: величественный, огромный Ковбой и маленький, от земли два вершка, мой друг. Однако я ошибся. Между ними сразу же установилась какая-то телепатическая связь: родственные души, связанные лошадиным хвостом. Оттого, что оба они молчали, я вдруг с испугом обратил внимание на собственную свою болтливость. В ослеплении я рассказывал им о Мерседес; говорил о ней как о расчудеснейшей моей невесте, с которой мои друзья непременно должны познакомиться; говорил так, как если бы она меня не бросила, не променяла на какого-то безликого проходимца.