Призовая лошадь - [24]

— Видал? — сдавленным голосом бросил мне Ковбой. — Видал? — От волнения он весь трясся; сведенное судорогой лицо его то озарялось краской стыда и гнева, то белело, словно угасшие уголья. — Проклятое невезение! Видал лошадь, которая первой пришла?

— Ничего, кроме мелькания ног, я не видел!

— Как? Ты не заметил номера?

Ковбой так это крикнул, что можно было подумать, будто он вот-вот бросится на меня с кулаками. Зрители с интересом на нас поглядывали.

— Номер? Номер той, что шла первой? Обожди, обожди, сейчас припомню… — Сделав над собой, невероятное усилие, призвав на помощь всю свою зрительную память, я вспомнил большую черную двойку на белом фоне. — Кажется, номер два.

— Ему кажется, что номер два… Нет, вы только послушайте его, люди… Ему кажется, что это был номер два… Будь ты проклят. Двойка выиграла, мать твою так!

Ковбой словно винил меня в том, что двойка выиграла.

— Поур Бой! Разве сегодня утром я тебе не говорил, что выиграет Поур Бой? Не говорил я тебе, что это лучшая лошадь заезда? Не говорил, что на нее нужно ставить?

— Сам виноват, не надо было опаздывать.

— Опаздывать? Говоришь, не надо опаздывать? Ты, верно, рехнулся. Это ты опоздал. Я поставил. Будь ты проклят. Я успел поставить.

— Так какого же черта ты жалуешься? Разве ты поставил не на Поур Боя?

— Я хотел на него поставить, а потом передумал, — заверещал он, словно раненый зверь. — Передумал, дьявол меня забодай, и поставил на корову, которая вот и сейчас все еще бежит. Почему я на нее поставил? За каким чертом?

Победитель вернулся в паддок[18]. Несколько восторженных поклонников встретили его рукоплесканиями. Мигнула вспышка фотографа. На электрическом табло у финиша загорелись цифры выплат.

— Боже, если б я поставил на победителя! Шестнадцать с половиной долларов! Вот славное было б начало!

Рядом с Ковбоем я чувствовал себя как-то неловко. Не понимал причин его гнева. Я тайком взглянул на него: шляпа на затылке, с нижней выпяченной губы свисала сигарета. Казалось, что сейчас он полностью погружен в изучение «Рёйсинг форм». Его светлые глаза были устремлены в колонки цифр, которые он тщательно анализировал. Время от времени Ковбой делал какие-то таинственные пометки возле лошадиных кличек.

— На, подержи секунду, — сказал он, протягивая мне газету и, вытащив из одного кармана программку, он внимательно просмотрел ее, спрятал в другой, взамен извлек оттуда обрывки газеты. Что-то долго изучал, сравнивал, отмечал, зачеркивал, менял, перекладывал из кармана в карман. По лбу Ковбоя струился пот. Он поджаривался на солнце, как ягненок в вине. На лице была написана полная отрешенность. От гнева и следа не осталось. Ни тени сожаления. Ничего. В этот момент он являл собой совершеннейшее воплощение научного исследователя, абстрагировавшегося от всего и от всех и занятого исключительно отысканием истины. Интересно, какая сила произвела в нем столь резкую перемену? Как можно так внезапно все забыть, выкинуть из головы? «Какая замечательная стойкость, стоицизм в поражении, — подумал я, — какая способность превозмочь горечь и с новой силой возродиться к грядущим испытаниям!» Ковбой зашелся в кашле, плечи его сотрясались, он бил себя в грудь.

— Пойдем посмотрим лошадей мне плохо, когда я стою неподвижно.

Он рассовал по карманам бумажки, закурил новую сигарету и пошел, разрезая толпу, не оборачиваясь ко мне и не интересуясь, следую я за ним или нет. Его лицо было образцом спокойствия и уравновешенности. Мы проходили мимо людей с виду тоже вполне спокойных и даже счастливых. Две массивные женщины, одетые в кричащие платья, стояли, держа в одной руке газету, а в другой сосиску, намазанную горчицей. Несколько старух, тщательно завитых и намазанных, выстроились в уборную. Возле них — маленькие стойки, на которых были миски с горчицей, а по другую сторону — хвост мужчин, женщин и детей, терпеливо ждущих очереди, чтобы обмакнуть свою сосиску в эту горчицу. Поскольку единственным приспособлением для извлечения горчицы служила палочка, вроде тех, которыми пользуются врачи, чтобы прижать язык или взять мазок, то желто-зеленая горчичная масса была буквально повсюду: ею заляпали стойку, она стекала вниз по ножкам стола, липла к рукавам. Ковбой был в добром настроении и пригласил меня поесть. Выстояв очередь, мы купили два пива. Он двигался в толпе подобно рачительному хозяину, желающему оказать радушие всем приглашенным. Мы подошли к ограде, за которой прогуливались лошади.

— Эта лошадь гроша ломаного не стоит, — поучал Ковбой, прищурив глаза, — гляди, как попорчены у нее ноги! Видишь? Это пятно и шрамы от прижиганий. Значит, натруженные ноги. Ее надо вычеркнуть. — И он поставил красным карандашом крест в программке. — Взгляни еще вон на того жеребца. Он кусается. Потому-то на него надели специальное оголовье. Конь будет тянуть в одну сторону, жокей изо всех сил в другую. Если лошади побегут кучно, жеребцу конец. Он наверняка проиграет заезд. Теперь обрати внимание на шестой номер. Это Френдли Дог, фаворит. Похож на жеребую кобылу. Интересно, чем его обкормили?

Внимание мое привлек один филиппинец, который пытался убедить негра в достоинствах какой-то лошади. Негр терпеливо слушал его и только похохатывал. Его веселил выговор филиппинца и непристойные выражения, которыми тот пересыпал свою речь.