Призовая лошадь - [23]

— Обожди!

Я остановился и взглянул наверх. В фигуре Ковбоя на фоне белесой, залитой солнцем крыши было что-то карнавальное. Его пропитая физиономия, подобно неоновой рекламе, лучилась багрово-красными и фиолетовыми тонами. Белый костюм на гигантском теле придавал ему вид не то патриарха, не то рыбачьего парусника. Зеленые глазки за стеклами очков в хитрых морщинках вокруг были влажны от слез.

— Послушай, сынок, возьми и поставь на кого хочешь, — сказал он, протягивая мне две долларовые бумажки. — Плюнь на все, что я говорил! Забудь мои слова! Забудь! Бери!

— Э… нет, — сказал я, — оставь деньги себе. Я на скачках не играю. А тебе они будут очень к делу.

Ковбой хрипло промурлыкал:

— Ну, хорошо, хорошо, я не знал, что ты не играешь. Но, видишь ли, Поур Бой… Попробуй. Это чистокровная лошадь, настоящий класс.

На этом мы расстались. Вздыхая и протирая глаза, Ковбой вернулся в свою каморку. В полдень, когда Веласкес, итальянец Анчове и я расположились позавтракать, Ковбой появился на кухне в своей техасской шляпе и, подмигнув, сказал мне:

— Давай закругляйся, у нас мало времени.

Я с удивлением посмотрел на него. Ковбой явно протрезвел. Оставались лишь легкие следы недавнего опьянения.

— Зачем мне закругляться? Мы что, идем куда-нибудь? — спросил я.

— Пошли, пошли, и не рассуждай.

В голосе его было столько решимости, что я поднялся, снял фартук, надел куртку и покорно последовал за ним. Стоит ли говорить, что мысль увильнуть от работы улыбалась мне, а тут еще элемент загадочности! Но, конечно, больше всего меня подкупало дружеское расположение Ковбоя и ощущение какой-то магической притягательности, исходившее от его темперамента игрока. Вот что значит, думалось мне, быть истинным техасцем: игроком на скачках. Человеком просвещенным. Мистиком. И в довершение еще и пьяницей. Стало быть, в моих глазах Ковбой относился к категории избранных. Люди с такими сильными наклонностями вторгаются в чужую жизнь подобно несчастному случаю. Нет способов избегнуть их, нет возможности предусмотреть последствия их вторжения в твою жизнь. Думаю, что в данном случае Ковбой должен был испытывать чувства, схожие с теми, что испытывает спирит, нашедший удобного медиума. Теперь я сознаю, что родился для ипподрома. Не было только подходящей компании, первоначального толчка.

Словом, я отправился с Ковбоем на скачки, подобно ребенку, который впервые отправляется в школу столь же исполненным радости, сколь и смущения, предвкушая удовольствие с застенчивой молчаливостью. «Танфоран», как и все ипподромы Запада, был оборудован наполовину крытыми трибунами. Здание выкрашено в белую и зеленую краску, в середине скакового круга — зеленая лужайка, засеянная маками. Такого рода ипподром — в сущности, современный вариант загона для выездки животных, который есть в любом скотоводческом поселке Запада. Но если в поселках трибунами служат ряды деревянных скамей вдоль земляной дорожки, открытые всем ветрам, то здесь трибуны железобетонные; имеются стойки, где продается еда и напитки, и билетные кассы, оборудованные электроаппаратурой. «Танфоран» расположен поблизости от дороги под названием «Камино-Реаль», в городке Сан-Бруно, окруженном огромными пустырями, отведенными под стоянки автомашин.

Нас обгоняли группы нетерпеливых зрителей. Они шли молча, с выпученными глазами, конвульсивно сжимая в руках газеты. У некоторых на шее болтались бинокли. Из этой спешившей на ипподром толпы отделился подросток-негр, предлагавший зрителям последние выпуски газет и специальные талоны, дающие право на скидку за входные билеты. По шоссе на большой скорости мчались переполненные пассажирами автомашины. На полпути нам повстречалась целая шеренга каких-то личностей, на груди которых сверкали надписи: «Ставьте на Герцога», «Ставьте на. Джека», «Ставьте на Монаха». Они яростно размахивали зелеными и желтыми листовками. Это были продавцы «данных». За два доллара они предлагали тебе сразу восемь победителей; за пять долларов — одного, но зато такого, который позволит разом огрести фантастическую сумму. Автомобили пролетали рядом с ними, вплотную, почти задевая их крыльями, но продавцы продолжали стоять в облаках клубившейся над ними пыли, что-то выкрикивая хриплыми голосами и размахивая разноцветными листовками. Игроки смотрели на них с мрачной подозрительностью. То были, несомненно, апостолы конгрегации, неисправимые святые, которые во весь голос торговали доверенными им секретами: лица, иссеченные медно-красными шрамами, глаза, горящие лихорадочным зеленым огнем, с ног до головы в пыли, с хоругвями листовок, колышимых ветром.

Мы вошли. Пройдя ограждение, я обратил внимание на то, что публика вдруг куда-то устремилась. Сначала все бежали по просторному открытому двору, находившемуся рядом со скаковой дорожкой; затем ринулись в огромные коридоры под трибуной, отпихивая друг друга локтями, пытаясь первыми пробиться к билетным кассам. Всеобщее волнение объяснялось тем, что первый заезд должен был вот-вот начаться. Ковбой испуганно оглянулся, потом, как мореплаватель, завидевший долгожданную землю, бросился в гущу толпы. Я чувствовал себя потерянным. Что касается Ковбоя, то при его росте он, казалось, — не разрезает толпу, а шагает по ней. Вот он замаячил впереди, что-то выкрикивая и размахивая над головой двумя долларовыми билетами. Толпа поглотила его. Мимо меня проплывали типы самые необыкновенные: какой-то старый паралитик с билетами, зажатыми в скрюченных пальцах; безрукий мальчишка с билетом в зубах; две пышные дамы, своими неимоверными задами наглухо закупорившие проход. Попадались гиганты всех мастей, преимущественно негры. Тысячи карликов, в большинстве своем китайцы и японцы. В изобилии представлены были странные филиппинцы, одетые с неслыханной элегантностью: они не бежали, а каким-то образом просачивались в любые образовывавшиеся пустоты. Перекрывая многоголосицу, перекрывая жалобы и ругательства, звучала адская какофония свистков и призывных рожков, отмечавших, к вящему возбуждению публики, минуты и секунды, остающиеся до начала заезда. Вдруг раздался устрашающий гонг и перезвон колокольчиков, сопровождаемый одним-единственным, резким, лихорадочным звонком. Заезд начался! Тысячи игроков, не успевших сделать ставки, отхлынули от касс назад и с тем же напором устремились к скаковой дорожке, некоторые в слезах, другие бледнее смерти, чуть дыша, не в силах побороть волнение. Со своего места я увидел Ковбоя. Его техасская шляпа плыла над толпой, торчала, как буй над поверхностью моря. Я бросился за ним. Мне передалось общее безумие, и я почувствовал, что, если не догоню его и не заговорю, все погибло. Меня пихали, лупили кулаками. Передо мной упала женщина, и я вместе с теми, кто был позади, без малейшего сострадания пронесся по ней. Толпа неистовствовала; из громкоговорителя лился голос, комментировавший ход заезда. Я рвался к шляпе Ковбоя, которая теперь маячила у самого ограждения скаковой дорожки. Бежали секунды; шум нарастал. Когда я добрался наконец до своего приятеля, то с трудом сумел протиснуть голову, чтобы взглянуть на заезд. Из-под чьей-то подмышки я смог буквально на секунду, на долю секунды, ухватить магическое мгновение: мелькнувших и растаявших как дым лошадей. Сотни кулаков и локтей обрушились на меня, я думал, что потеряю сознание. Рядом со мной билась в истерике негритянка, испускавшая истошные крики; я заметил, что ее вопли, такие поначалу отчаянно личные, быстро слились с другими подобными же воплями. То были вопли выигравших. Заезд кончился. Точно бурный порыв ветра, который налетает с яростной силой и потом беспомощно мчится дальше, проскакал отряд отбегавших заезд лошадей, взметнув в воздух пыль и опилки, теперь оседавшие в глотках толпы. По ипподрому пронесся ропот, все реже перебиваемый радостными криками победителей.