Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - [154]

Кажется, в тот вечер я играл лучше, чем обычно, правда, вряд ли это заметил кто-то еще, но я обнаружил, что смотрю на своих товарищей актеров так, словно видел их всех впервые в жизни. И мне внезапно все это показалось замечательным — игра на сцене, участие в постановке пьесы, способность забыть обо всем остальном, чтобы мы все изображали правдиво: по-настоящему сердились, смеялись, по-настоящему пили сидр, который нам полагалось пить и который на самом деле был чаем, и кашляли, как будто и впрямь были простужены. К концу второго акта один из зрителей в третьем ряду встал и вышел из зала, а меня обычно расстраивают такие демонстративные уходы, но сегодня вечером у меня мелькнула мысль, что это у него такая роль — выйти из зала, что все зрители тоже играют некие свои роли; ведь в конце концов само это действо, когда столько людей сидит вместе и смотрит в одном направлении и не разговаривает, это тоже своего рода игра, представление. Если не считать того, что некоторые из нас очень скоро и в самом деле умрут.

И еще одна мысль тоже пришла мне в голову — именно тогда, когда тот зритель выходил из зала, — что в действительности единственная разница между сценой и жизнью в том, что в реальной жизни после сцены со смертельным концом ты уже никогда не встанешь. Даже президентов теперь гримируют перед всякими теледебатами или выступлениями. Каждый из нас каждое утро надевает костюм. За исключением меня, который, вместо того чтобы и впрямь жениться, всякий раз останавливался в самый последний момент.

Актеров уже вызывали на сцену, когда я подумал: может, я потому не женился, что это сделало бы мою жизнь реальной и каким-то образом оторвало бы меня от сцены.

На следующее утро я отправился навестить отца в санатории. Я был у него всего лишь три или четыре дня назад, но когда я сегодня проснулся и попытался почитать присланные мне новые сценарии, а потом сделал несколько телефонных звонков, то почувствовал, что мне надо поехать к нему. И поехал.

День был очень ветреный, настоящий октябрьский день. Небо над Нью-Йорком было ясное. Мой отец всегда любил сильный ветер и холодную погоду. Он тогда поднимал воротник пальто и говорил: «А-а-ах!», и я, еще будучи мальчишкой, подражал тому, как он выдыхает, и радовался, глядя на него, стоящего лицом к летящему холодному ветру. «Нынче не очень-то жарко, малыш».

Старый человек, заключенный теперь в клетку. Но прутья стоят перед его лицом так близко, что он их не видит, вот он и передвигается: шаг в одну сторону, шаг в другую. И в конце концов понимает — в сотый раз, каждый день, — что он не свободен. Но не понимает почему. Ему кажется, что кто-то это знает, и кто бы это ни был, он желает ему зла. И что-то непременно случится, когда придет время. А пока что-то держит его здесь, удерживает на какой-то период времени, временно, если можно так сказать.

Палата недавно заново покрашена и пахнет краской — светло-синий цвет, наложенный поверх множества слоев краски, так что новая сверкающая поверхность вся в бугорках. С потолка свисает шнур с прикрепленной к его концу светящейся пластмассовой кисточкой, и он цепляет ее головой всякий раз, когда перемещается по палате. Ночью, в темноте, он ложится в свою постель и засыпает с отблеском синеватого света от нее на сетчатке глаз. Во второй половине дня он может потянуть за эту кисточку, и тогда на потолке загорается свет. Он никогда не ладил со всеми этими механическими приспособлениями, так что когда он дергает за этот шнур, то смотрит на потолочную лампу, несколько удивленный тем, что свет все-таки загорается. Иногда, когда он задевает головой за кисточку, он слегка почесывает макушку, словно ему на лысину села муха. Слово «удар» очень правильно отражает суть дела; это как бы прикосновение к мозгу, несильное, но ощутимое. И его вполне достаточно.

Санаторий — это старый, перестроенный многоквартирный дом, но само здание ужасно узкое. Коридоры на каждом этаже едва позволяют человеку пройти. Вы входите в него и справа видите кабинет, в котором всегда сидит толстая женщина, уткнувшись в толстый регистрационный журнал. Слева расположен очень медленный лифт. Вверх по лестнице, на один пролет, на этаж, где палата отца. В коридоре вечно стоит матрас или валяется пружина от него: кого-то только что перевозили или кто-то умер. Палаты выходят в коридор, и большая их часть занята старухами. Они неподвижно сидят лицом к своим кроватям, некоторые спят в креслах. Во всем здании не слышно ни звука; все дремлют, напоминая тощих, седовласых птиц, которым не выжить в неволе. И у всех у них, кажется, голубые глаза.

Запах зоопарка висит здесь всегда, его чувствуешь, едва войдя в здание, а наверху он еще сильнее. Но это отнюдь не гнусный запах. Он похож на запах, исходящий от земли, влажный, но это не запах болезни. В первый приезд сюда, я помню, у меня возникло чувство отвращения, как от вони канализации. Но постепенно, если дышишь глубоко и нормально, то понимаешь, что это аромат земли, и начинаешь относиться к нему с должным уважением.

Палата моего старика находится в самом конце коридора. Напротив его двери коридор чуть расширяется, и там стоит стол дежурных медсестер. Они не поднимают глаз, когда я открываю дверь. Здесь никто никогда ничего не ворует, никто не причиняет никому никакого вреда. Все здесь настолько стары, что никаких чрезвычайных ситуаций возникнуть просто не может.