Рассказ
Перевод с английского Олеси Качановой
КОГДА мы познакомились, Гарольду Мею было лет тридцать пять. Белокурыми волосами с пробором точно посередине, очками в роговой оправе и поразительно круглыми, по-ребячьи любопытными глазами он напоминал Гарольда Ллойда[1], знаменитого очкастого комика с удивленным взглядом. При воспоминании о Мее мне представляется розовощекий человек в сером костюме в тонкую белую полоску, с сине-красным полосатым галстуком-бабочкой — стройный, ладно скроенный танцор, легконогий и, как большинство танцовщиков, подгруженный в свое искусство, даже, можно сказать, в нем замурованный. По крайней мере таковым он казался на первый взгляд. Мы сидели в одной из тех аптек в оживленной части Манхэттена, где тогда, в сороковые, стояли столики и можно было в обеденный перерыв выпить содовой и поесть сливочного мороженого. Мей хотел рассказать мне какую-то длинную и запутанную историю; поначалу я недоумевал, почему ему это так важно, но потом понял: он надеется, что я напишу о нем статью. Его привел мой старинный друг Ральф Бартон (урожденный Берковиц), который, хоть и знал, что я к тому времени ушел из журналистики и, сделавшись довольно известным писателем, уже не мог спокойно сидеть в аптеках и барах — там, как и на улицах, меня одолевали незнакомцы, — полагал, что эта необычная история может мне пригодиться. Дело, кажется, происходило весной, всего через два года после окончания войны.
Как рассказал мне в тот день Гарольд Мей, в середине тридцатых работа у него появлялась от случая к случаю; он сделал номер с чечеткой и дважды выступил с ним в «Палас». Несмотря на почти неизменно восторженные отзывы в «Верайети»[2], ему так и не удавалось расширить верный, но малочисленный круг своих поклонников в местечках вроде Куинса, Толедо, штат Огайо, Эри или Тонавонда, штат Нью-Йорк.
— Чечетку любят те, кто умеет прилаживать детали друг к другу, — говорил он.
Ему было приятно, что его танец по вкусу сталелитейщикам, механикам, стеклодувам — практически всем, кто уважает отточенное мастерство. К тридцати шести годам Гарольд убедился, что достиг потолка своей карьеры, и, спасаясь от депрессии, ухватился за предложение поработать в Венгрии, смутно представляя себе, где она находится. Вскоре он уяснил, что так называемый гастрольный круг охватывает Будапешт, Бухарест, Афины и полдюжины других восточноевропейских городов, а также очень престижную Вену — стало быть, известность ему обеспечена. Однажды представив публике номер, можно будет исполнять его круглый год, снова и снова возвращаясь в те же клубы.
— Зритель любит, когда ничего особенно не меняется, — сказал он.
Степ, впрочем, был совершенной новостью: неизвестный в Европе, чисто американский танец, придуманный неграми с Юга, пленил немало европейцев, которые сочли его забавным проявлением оптимистичной американской натуры.
Гарольд, как он объяснил, сидя напротив меня за белым мраморным столиком, катался по «кругу» месяцев шесть или восемь.
— Работа была стабильная, деньги достойные, и кое-где, например в Болгарии, мы считались почти звездами. Пару раз нас приглашали отужинать в замках, там подавали отличное вино и не было отбоя от женщин. Меня просто распирало от счастья, — сказал он.
Его маленькая труппа: он сам, двое мужчин, одна женщина плюс случайный аккомпаниатор или иногда скромный оркестрик — была легка на подъем и успешно концертировала. Молодой, неженатый, он всю короткую прежнюю жизнь был зациклен на своих ногах, туфлях и упорных мечтах о славе, а теперь с удивлением обнаружил в себе интерес к городским достопримечательностям «круга» и по возможности собирал сведения об истории и искусстве Европы. Окончил он только среднюю школу «Ивандер чайлдс» и, в вечной спешке, не загадывал дальше следующего выхода на сцену, так что Европа открыла ему глаза на прошлое, о существовании которого он и не подозревал.
Однажды вечером, в Будапеште, когда Гарольд после удачного представления снимал грим в старенькой уборной клуба «Ла Бабалу», в дверном проеме возник высокий, хорошо одетый джентльмен; слегка поклонившись всем корпусом, он представился по-английски с немецким акцентом и церемонно спросил, не уделит ли ему Мей несколько минут своего драгоценного времени. Гарольд пригласил его присесть в кресло, обитое драным розовым атласом.
Выглядел гость лет на сорок пять, у него были блестящие, красиво уложенные седые волосы, превосходный костюм из тяжелой зеленоватой ткани и высокие черные ботинки. Звали его Дамиан Фуглер, и пришел он сюда как официальное лицо — культурный атташе посольства Германии в Будапеште. Несмотря на акцент, его английский был безупречно правилен.
— Я имел удовольствие побывать на трех ваших представлениях, — сказал Фуглер раскатистым баритоном, — и прежде всего хочу засвидетельствовать вам свое уважение как замечательному артисту.
Еще никто не называл Гарольда артистом.
— Хм, спасибо, — выдавил он. — Весьма польщен.
Я представил, как раздулся от гордости этот розовощекий юнец из Бериа, штат Огайо, получив похвалу от такого элегантного европейца в высоких ботинках.
