Представление - [5]

Так прошло не менее десяти минут; наконец Фуглер жестом пригласил Гарольда подойти. Рука Фуглера дрожала, губы пересохли и потрескались, глаза бессмысленно блуждали; оказанный чечеточникам потрясающий прием наглядно продемонстрировал, какой вулканической силой воздействия на людей обладал Гитлер, и Гарольда снова охватили страх и гордость за то, что он сумел эту силу укротить.

— Легко смеяться над ним издалека, — сказал Гарольд, имея в виду Гитлера, — но вблизи, уж поверьте, было гораздо комфортнее, если он тебе симпатизировал.

При этих словах он улыбнулся, и на его мальчишеском лице впервые проступило что-то похожее на боль.

Фуглер откашлялся и повернулся к Гарольду, держась подчеркнуто официально.

— Утром мы поговорим обстоятельнее, но сейчас герр Гитлер желает предложить вам… — Фуглер сделал паузу — вероятно, как выразился Гарольд, чтобы он с должным вниманием отнесся к предложению фюрера. Гитлер, натягивавший перчатки из мягкой коричневой кожи, смотрел на него с каким-то напряженным любопытством. — Говоря в общих чертах, фюрер хочет, чтобы вы создали здесь, в Берлине, школу и научили немецкий народ танцевать чечетку. Эта школа, какой он ее видит, будет находиться в ведомстве нового департамента правительства, который, он надеется, вы будете возглавлять, пока не обучите себе преемника. Ваш танец произвел на фюрера сильное впечатление. Заложенное в нем сочетание полезных физических нагрузок, строгой дисциплины и простоты поспособствует укреплению здоровья нации. Сотни или даже тысячи немцев объединятся в танце в залах и на стадионах, по всей стране. Это воодушевит и оздоровит германский народ еще больше, укрепит связывающие его железные узы. Существует и ряд других моментов, но суть того, что хотел сказать герр Гитлер, я вам передал.

На этом Фуглер по-военному четко дал знать фюреру, что поручение исполнено. Гитлер встал и протянул руку в перчатке Гарольду, который поспешно вскочил и от волнения не сумел вымолвить ни слова. Фюрер сделал шаг от стола, но вдруг, птичьим движением повернув голову к Гарольду, сморщил губы в улыбке, после чего ушел в сопровождении своей небольшой армии, стучащей сапогами по деревянному полу.

Гарольд Мей рассказывал об этом посмеиваясь, но иногда в нем проглядывало еще не изжитое, подспудное благоговение. Гитлер к тому времени уже два года как был мертв, но страх, который он более десяти лет внушал миру, пока не рассеялся полностью. Так сказать, еще свежи были могилы жертв. Все обрадовались смерти этого чудовища; его существование было сродни болезни, терзавшей нас слишком долго, чтобы так сразу взять и пройти. Мне стало не по себе, когда я уяснил, что в нем оказалось достаточно человеческого, чтобы размякнуть от увиденного на сцене, что ему не чужды творческие порывы, и продолжения истории я ждал с некоторой тревогой. Гарольд теперь совершенно переменился, казалось, он постарел за время своего рассказа.

— Наутро Фуглер снова явился к завтраку, — сказал Гарольд. — Это был совсем другой человек. Треклятый фюрер предложил мне департамент! Лично! Мой блестящий успех заодно поднял на пару ступенек иерархической лестницы Фуглера, который затеял эти смотрины. Так что мы оба сделались hoch[7] персонами, важными шишками. Теперь следовало изрядно потрудиться, чтобы оправдать оказанное нам высокое доверие. Поскольку данные мне полномочия исходят с самого верха, я должен объехать Берлин и подыскать место для школы. Вскорости из другого департамента придет человек, чтобы обсудить мое жалованье, а рассчитывать я, по словам Фуглера, мог минимум на пятнадцать тысяч долларов в год. Я чуть не упал. Тогда «кадиллак» стоил около тысячи. Пятнадцать — бешеные деньги. Я попал в обойму.

Теперь, когда на кону были школа и огромные деньги, перед ним, продолжал Гарольд, возникла дилемма. Конечно, можно было взять и уехать из Германии. Но это значило бы отмахнуться от денег, которые давали возможность приобрести дом и машину, всерьез задуматься о подружке и законном браке. Сейчас он изо всех сил пытался объяснить мне, что творилось тогда в его душе.

— Мне всегда с трудом давались ответственные решения, — говорил он, — а Гитлер был у власти всего несколько лет, и мы еще не знали всей правды о лагерях, хотя и то, что просачивалось наружу, было довольно страшно. Нет, я себя не оправдываю, но тогда просто не мог напрямую сказать ни «да», ни «нет». Потому что Балканы не Голливуд, а снова колесить по Штатам — об этом даже думать не хотелось.

— Вы хотите сказать, что приняли предложение? — спросил я, улыбаясь в замешательстве.

— Пару дней я ничего не делал, только бродил по городу. Меня не беспокоили. Мои товарищи были в восторге от Берлина, а я все время пытался разобраться в себе. Понимаете, на взгляд праздного прохожего ничего особенного в Берлине не происходило. Он ничем не отличался от Лондона или Парижа, разве что чистотой. Ну, может, военные попадались чуть чаще. — Он посмотрел мне в глаза. — Вот и всё.

— Понятно, — сказал я, хотя Гитлер был слишком уж страшен и омерзителен: у меня в голове не укладывалось, как можно испытывать хоть малейшую симпатию к нему или его городу. Наверное, именно поэтому у меня впервые мелькнула кошмарная мысль: уж не… влюбился ли, часом, Гарольд в это чудовище?