Приказ - [120]

— Толпами! И молодые, и пожилые! — ответила ему Юлия и с чувством продолжала: — Я даже удивляюсь им, ведь большинство из них все четыре года находились на войне, а теперь снова намерены взять в руки оружие. Я встречала и таких, кто еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году прослужил в армии три года на действительной службе, но из-за войны протрубил еще целых четыре года. Скоро вся наша молодежь окажется в армии. Какая судьба!.. Какое поколение!..

*

«В необычно тревожном состоянии мы ехали в Геделле, — записано в дневнике Марошффи. — Всех нас занимал вопрос, действительно ли правительственный совет одобрил приказ Бема о прекращении огня. А вдруг власть Советов капитулировала? Нет, они не капитулировали! Только за два дня девяносто тысяч рабочих взяли в руки оружие. Так, например, 117-й батальон, разгромленный за Тисой, вновь был сформирован. И случилось чудо. Ничего подобного я еще никогда ранее не видел!..»

Марошффи ликовал. Сам факт, что рабочие крупных промышленных предприятий проголосовали за вступление в армию, по сути дела, означал не что иное, как признание ими необходимости всеобщей мобилизации. И хотя закона о создании новой армии правительство не издавало, армия практически уже формировалась.

Свои соображения об использовании спрятанных запасов военного снаряжения Марошффи письменно изложил Штромфельду, а тот сообщил об этом Бела Куну. Однако об этом в дневнике Альби не было записано ни одной строчки. Зато имелась запись о других событиях:

«Маловеры на каждом шагу постоянно твердят: мы очень слабы, надеяться на помощь русских вряд ли можно, а рабочий класс стран Европы хочет мира… Агенты же контрреволюции нашептывают вступающим в армию: «Вы идете на верную смерть! Ради чего? Поймите же наконец, что через две недели, это самое позднее, румынские королевские войска будут уже в Будапеште!..» Если Мардареску с востока, а Летовски с севера одновременно начнут наступление, то наше положение станет более чем критическим…»

Марошффи оценивал теперь создавшееся положение уже не с хладнокровием кадрового военного. С ним произошло то же самое, что и с массами народа: четыре долгих года войны как бы сплотили людей в отношении национальной цели. Это нашло новое отражение и в образе их мышления. Теперь людей оценивали совсем по-иному, чем раньше. Подобное происходило и с Марошффи, хотя этому он не всегда радовался. Особенно тогда, когда он начинал что-нибудь подозревать. Например, он провел резкую грань между Стояновичем и Бертоти. Стоянович остался начальником разведывательного отдела наркомата, а Бертоти перевели в генеральный штаб. Однако донесения каждого из них в центр, как правило, сильно отличались одно от другого. Об этом Марошффи так записал в своем дневнике:

«Все донесения Стояновича носят негативный характер, они мрачны и деморализуют того, кто их читает. У Бертоти такого не наблюдается. Кто же из них прав? Очень важно бы узнать это, так как они дезориентируют Штромфельда…»

С удовлетворением Марошффи заметил, что новое командование становится хозяином положения в стране. Он начал защищать тактику Штромфельда перед Денешфаи и Флейшакером, говоря, что тактику ведения наступления отдельными батальонами необходимо заменить тактикой контрнаступлений, проводимых в большом масштабе.

Вот что он записал по этому поводу в своем дневнике:

«Бем часто придирается к мелочам. По моему же мнению, правым всегда остается Штромфельд… Штаб командования войск, расположенных в районе между Дунаем и Тисой, переместился в Цеглед, а в Секешфехервар — штаб войск, расположенных в Задунайском крае. Все офицеры, пришедшие в армию по принуждению, начинают разлагаться. Когда я заговариваю с кем-нибудь из них о преимуществах революционной армии, они хотя уже и не сомневаются в этом, но все же порой считают нас чудаками… Хаутзингер, например, как-то спросил меня, почему я считаю армию Советов революционной. Я ему ответил: хотя бы потому, что ее боевой дух вполне соответствует классическим требованиям — наступать, наступать и еще раз наступать! А затем добавил, что, пожалуй, две трети боевого состава этой армии состоит из солдат, пришедших с заводских окраин Будапешта или из рядов бедного крестьянства. Они-то и принесли с собой в армию революционное самосознание, более того, они способны увлечь за собой и остальных. Революционной эта армия является еще и потому, что она родилась в результате революционного воодушевления масс, а также потому, что она хочет и умеет воевать…»

Однако то, что Марошффи казалось понятным, для Хаутзингера оставалось неясным.

— Еще далеко не известно, действительно ли хочет воевать эта армия, — сказал он Марошффи. — Это покажет только будущее.

В те дни мысли каждого офицера, находящегося в ставке, были заняты одним: на что именно решится Штромфельд? По сообщениям Стояновича, он не намеревался предпринимать наступления на Мишкольц и Кашшу, с тем чтобы в ходе его пробить северные «ворота», поскольку на юге, с направления Загреба, замечено сильное передвижение французских войск в направлении Декенеша и из Уйвидека на Сегед. Не могли они выставить достаточно сил и для обороны Шалготарьяна, так как находящиеся в том районе войска нужно было направить в район между Дунаем и Тисой и в Задунайский край. Однако сообщения, поступившие от Бертоти, явно противоречили донесениям Стояновича: