Приблудная Нюкжа - [5]

Надо сказать, что какое-то время все иные мысли Спасова были вытеснены одной: настоящие ли это деньги, неважно как сюда попавшие, имеют ли они покупательную способность? Уж больно осточертела Егору Сергеевичу бедность. Но затем в сознании неумолимо всплыл вопрос о происхождении клада: откуда он? И куда, опять же, подевались рукописные листы? Не могли же они полностью раствориться в том, в чем не растворялась газета? Постой, постой…

Нюкжа давно уже скучала, усевшись у стола и не понимая, чего ради хозяин приволок ее посудину в неположенное место и копается в ее содержимом, вместо того чтобы, как всегда, вылить жидкое в туалет, а бумажное кинуть в ведро.

Какое там ведро! Какое — вылить!

Спасов выхватил из рукописи «Вечеринки» пару листов, кинув в поднос, и — опять же, как при фотоработах, — легкими покачиваниями принялся гонять над листами жидкий препарат. Повторяю, он был писатель с воображением.

Ожидал ли он превращения рукописных листов в деньги или, по крайней мере, растворения исписанной бумаги, но ни того ни другого не происходило: листы оставались листами, слегка лишь пожелтев. Промучившись не менее получаса, Егор Сергеевич оставил это занятие и, к удовольствию недоумевающей Нюкжи, опорожнил поднос, вымыл и выстелил его сухим.

Впрочем, завершись его опыт успехом, разве это объяснило бы хоть что-нибудь по большому счету? Ровно ничего! Необъяснимое, а потому страшноватое не зря ознобило позвоночник писателя, коснулось лопаток. Но материальное воплощение Необъяснимого вполне реально досыхало на подоконнике, и Спасов все сидел и сидел над бумажками, изучая их с лупой, вновь разглядывая на просвет. Наконец он пришел к выводу, что если, несмотря на щипки, это все же сон, то, во всяком случае, в этом сне купюры из Нюкжиного подноса отличаются от купюр заполярного перевода лишь номерами и специфическим запахом. И еще он решил, что если это, как ни обидно, сон, то в этом сне он сейчас ляжет спать, а утром посмотрит: остались деньги или исчезли. В случае же удачи он завтра же непременно опробует их покупательную способность, и в принципе наплевать, в яви или в продолжающемся сновидении будет он поедать купленные сардельки — было бы вкусно и сытно. Да и потом: кто может сформулировать, что есть сои и что есть явь?

С этой философской мыслью Егор Сергеевич и уснул.

Он не был свидетелем утреннего Нюкжиного туалета, а когда заглянул в поднос, в нем уже плавали четыре пятидесятитысячные бумажки.

На этот раз Спасов пребывал в столбняке всего несколько секунд. Он сгреб в охапку Нюкжу и закружил с ней по коридору в диком танце, вопя восторженно:

— Так вот кто меня одаривает! Это же ты мне гонорар так выплачиваешь, да? Ах ты, умница! Ах ты, сука моя щедрая! Премия ты моя Нобелевская!

А испуганная и возмущенная Нюкжа вырывалась, визжа, и даже слегка цапнула хозяина за руку.

Перестав бесноваться, Спасов поставил собаку на пол, взяв за ошейник, заглянул ей в глаза.

— Твоя работа? Ну-ка, признавайся папочке! Ты ведь у меня собака особенная, не зря ты у меня ни разу по-крупному не приседала, я же знал, что это чем-нибудь этаким кончится… сногсшибательным!

Не вызывала сомнений прямая связь удивительных плавучих денег с Нюкжиными приседаниями над страницами его повести, вчерашним приседанием и сегодняшним, что это сопряжено с какими-то особенностями собачьего организма, с какими-то ее при этом усилиями, пусть даже и неосознанными. И, безусловно, за всем этим загадочно, маняще и грозно угадывалось Непостижимое.

— И заживем же мы теперь с тобой! — ликовал Спасов, стараясь отогнать мысли об этом Непостижимом. — А уж кормить я тебя буду, а уж холить-лелеять! Только бы деньги твои не подкачали! Не подведут, гарантируешь?

Отмыв под краном новые бумажки, он отнес их на подоконник сушиться. Поднос он устлал новыми листами повести, уже почти уверенный в результатах вечернего полива.

— Давай, Нюкжа, давай, родная! Трудись во славу литературы! Я буду писать, а ты — писать, хе-хе! И не нужно нам никаких спонсоров и фондов Сороса!

К проверке подлинности Нюкжиных денег Спасов приступил не откладывая. Наскоро поев и прихватив купюры вчерашнего улова, он отправился на рынок — место наиболее безопасное для отмывки денег.

На улице, на февральском морозном воздухе, он понюхал пачечку и покачал головой — запах был отчетлив. Спасов решил начать реализацию дензнаков с пахучего рыбного ряда, с покупки обожаемой Нюкжей сайки. Но десятитысячная бумажка никаких подозрений не вызвала. Как и бумажка пятидесятитысячная, принятая в ряду мясных копченостей и при этом проверенная на просвет.

Егору Сергеевичу было немного неловко в этом ряду разбойных яств, точно он предает какие-то идеалы честной бедности. Но дома на подоконнике сушилось двести тысяч, а впереди предполагались новые Нюкжины гонорары, и он эти идеалы предал.

После рынка Спасов расхрабрился настолько, что зашел в сберкассу оплатить квартирный счет, давным-давно таскаемый в кармане. «А ну как все-таки фальшивые? — стоя в очереди, думал он тревожно. — Сберкасса — не рынок. Как я, в случае чего, следователю буду про Нюкжин поднос излагать?»