Приблудная Нюкжа - [7]

Исследовательский зуд толкнул в эти дни Спасова на поступок малопочтенный, если не сказать — кощунственный. Из прекрасных дореволюционных изданий Гоголя и Достоевского, не проданных им даже в пик безденежья, Егор Сергеевич варварски изъял листы автографов прозы классиков и выложил этими листами Нюкжино отхожее место, под вечернее ее приседание.

…Собака сошла с подноса, Спасов глянул и вздохнул удовлетворенно и покаянно. Поднос был полон денег, на производство которых ушла вся выпущенная Нюкжей жидкость, причем масса денежной бумаги явно превышала массу выдранных автографов. Запредельная Справедливость не могла не оценить гениальных авторов, и она оценила их так, что Спасову не хватило ни прищепок, ни длины сушильной веревки (той, над батареей). И это были не современные инфляционные тысячи, а честные деньги тех самых времен. Спасов с любопытством разглядывал кремовые двухсотрублевки (большинство купюр) и белые сотенные, пленившие его внешним видом: черные рельефные двуглавые орлы по углам купюры, а посередине, в разомкнутом овале, — цифра «100» и надпись: «Сто рублей» — белые буквы на черной ленте. И гарантийное обязательство на каждой банкноте (и на единственной пятидесятирублевке, «красненькой») звучало солидно и торжественно: «Объявителю сей государственной ассигнации платит ассигнационный банк столько-то (200, 100, 50) рублей ходячею монетою».

Сии бы ассигнации да при жизни этим вечно безденежным гениям, особенно Федору Михайловичу, азартному и несчастливому игроку…

Егор Сергеевич тут же решил подарить часть купюр музею Достоевского, а остальные отдать приятелю, тому самому Николаю из Дибунов, у которого коварная Светка при разводе умудрилась оттяпать даже любимую нумизматическую коллекцию.

С этого памятного вечера Егор Спасов прекратил всяческие эксперименты, а идею сверхобогащения отринул. Хватит ему и гарантированного богатства за стошестидесятистраничную повесть.

Да и некогда ему стало отвлекаться и тратить эмоции на что-то постороннее, так захватило его собственное сочинительство.

Я уже говорил, что с появлением в квартире Нюкжи Спасову стало лучше работаться, уютнее, что ли, веселей. А в февральско-мартовское снежно-слякотное ненастье он почувствовал такой прилив творческих сил, какого не испытывал даже в молодости, в медвежьих углах тогдашних командировок. И как тогда, на полигонах, вдохновение его изливалось в стихи. Десятка два стихотворений было написано им в феврале, и он понимал, что это лучшая его лирика. Никогда прежде не прибегая к сонетной форме, он в две ночи написал венок сонетов, назвав его «Сны Земли». И трудно было сказать, о чем этот обвал метафор, чувств и ассоциаций. А после венка вновь пошла лирика.

Меж тем время шло. Из повести неотоваренной оставалась лишь последняя глава, за гонорарное качество которой Спасов не испытывал ни тени беспокойства. Это были лучшие страницы повести, что отмечалось и во внутренней редакционной журнальной рецензии. Тут описывалась варварская охота на лося и разгульная пьянка потом, тут окончательно выяснялись отношения, тут автор оставлял своего прозревшего героя перед крутым поворотом судьбы.

И вот, в период предфинишных застиланий подноса листами этой главы, писатель ощутил некий душевный дискомфорт, неясную обиду на Потусторонние Силы. Слов нет — они облагодетельствовали его, но почему, почему они ни разу не выдали ему гонорара в долларах, как выдали историку Феофилову, который, кстати, об этом и не подозревает. Неужели статья историка настолько значительней его прозы (даже этой последней главы), насколько конвертируемая валюта выше деревянной?

Тем не менее и последние забойные страницы выдавали прежний максимум — двести тысяч с подноса. Вплоть до последней страницы, до заключительной фразы повести: «А ночью она долго не могла уснуть и, отвернувшись от похрапывающего мужа, с ненавистью смотрела на его китель, криво и длинноруко свисающий со спинки стула…»

Конец подстилочного запаса застал Егора Сергеевича врасплох. Еще с вечера он собирался что-то придумать, тщательно порыться в архивных закромах в поисках чего-нибудь рукописного и неопубликованного, но заработался и оплошал. Утром же не оставалось ничего иного, как запустить в дело стихотворные листы, скопившиеся на письменном столе: может быть, и стихи будут оплачены? Стихи, кстати, еще не были перебелены, но что из того, если он помнил из них каждое слово.

Спасов успел вовремя: Нюкжа терпела из последних сил, поскуливая возле пустого подноса.

Сделав дело, она отошла в сторону, и Егор Сергеевич возликовал, глянув: процесс оплаты его творчества продолжался! Да еще и как! Видевший доллары считанные разы, да и то мельком, писатель мгновенно понял: они!

Что там газетный гонорар историка Феофилова, причина дворовой драки возле мусорного бака! Ах ты, Спасов, маловер и завистник! Не видал ты валюты? Ну так смотри: четыре сотенных! А если цифре не веришь, так поверь словесному подтверждению под этим вот симпатичным особнячком в окружении деревьев: «Ван хандрид долларс». Прочитал? А мужик в овале — это кто-то из ихних великих, ну да, Франклин. И пахнут эти сотни, как и все остальные Нюкжины изделия, надежным запахом, имеющим хождение!