Праздник ожидания праздника - [21]

пожалуй, сбросим мусульманство, нам оно ни к чему... "

"Ну и сбрасывайте, -- обижаются турки, -- мы и без вас обойдемся".

"А тогда почему на пароходе нас кормили белым хлебом да пловом? -допытываются наши. -- Нам очень понравилась такая пища... "

"Это была политика", -- отвечают турки.

"Так куда ж она делась, если была? -- удивляются наши. -- Пусть она еще побудет".

"Теперь ее нет, -- отвечают турки. -- Раз вы приехали, кончилась политика... "

Но наши не поверили, что кончилась политика, они решили, что турецкие писаря припрятали ее для себя.

"Если так, мы будем жаловаться султану", -пригрозили наши.

"Что вы! -- закричали турки. -- В Турции жаловаться нельзя, в Турции за это убивают".

"Ну тогда, -- говорят наши, -- мы будем воровать, нам ничего не остается... "

"Что вы! -- совсем испугались турки. -- В Турции воровать тоже нельзя".

"Ну, если в Турции ничего нельзя, -- отвечают наши, -- везите нас

обратно, только чтобы по дороге кормили пловом и белым хлебом, а про инжир

даже не заикайтесь, потому что мы его все равно в море побросаем".

Но турки нас обратно не повезли, а сами наши дорогу найти не могли,

потому что море следов не оставляет. Тут приуныли наши и стали расселяться

по всей Турции, а кто и дальше пошел -- в Арабистан, а многие в турецкую

полицию служить пошли. И хорошо служили, потому что нашим приятно было над

турками власть держать, хотя бы через полицию. А я через год так затосковал

по нашим местам, что нанялся на фелюгу к одному бандиту, и он меня привез в

Батум, а оттуда я пешком дошел до нашего села.

Дедушка замолкает и, глядя куда-то далеко-далеко, что-то напевает, а у

меня перед глазами проносятся странные видения дедушкиного рассказа...

-- Вот так, -- говорит дедушка и, взяв в руки чувяк, разминает его

перед тем, как надеть на ногу, -- обманывать обманывали, а насильно из нашего села не угоняли...

Я смотрю на крупные ступни дедушкиных ног, на их какое-то особое,

отчетливое строение. На каждой ноге следующий за большим палец крупнее

большого и как бы налезает на него. Я знаю, что такие ступни никогда не

бывают у городских людей, только почему-то у деревенских. Гораздо позже

точно такие же ноги я замечал на старинных картинах с библейским сюжетом -крестьянские ноги апостолов и пророков.

Надев чувяки, дедушка легко встает и раскладывает прутья в две кучи -одну, совсем маленькую, для меня и огромную для себя.

-- Дедушка, я больше донесу, -- говорю я, -- давай еще...

-- Хватит, -- бормочет дед и, обломав гибкую вершину орехового прута,

скручивает ее, перебирая сильными пальцами, как будто веревку сучит.

Размочалив ее как следует в руках, он просовывает ее под свои прутья,

стягивает узел, ногой прижимает к земле всю вязанку, снова стягивает

освободившийся узел и замысловато просовывает концы в

самую гущу прутьев,

так, чтобы они не выскочили.

Покамест он этим занимается, я стою и жду, положив поперек шеи дедушкин

посох и перевалив через него руки. Получается, вроде висишь на самом себе.

Очень удобно.

-- Однажды, -- говорит дед, сопя над вязанкой, -- когда строили

кодорскую дорогу, пришли к русскому инженеру наниматься местные жители.

Инженер выслушал их, оглядел и сказал:

-- "Всех беру, кроме этого... "

Дед кивает, как бы показывая на отвергнутого работника.

-- Дедушка, а почему он его не взял? -- спрашиваю я. -- Потому, что он стоял, как ты, -- показывает дедушка глазами на палку.

-- А разве так нельзя стоять? -- спрашиваю я и на всякий случай все-таки убираю палку с шеи.

-- Можно, -- отвечает дед, не подымая головы, -да только кто так

стоит, тот лентяй, а зачем ему нанимать лентяев?

-- Да откуда же это известно? -- раздражаюсь я. -Вот я снял палку с шеи, значит, я уже не лентяй, да?

-- Э-э, -- тянет дед, -- это уже не считается, но раз ты держал палку

поперек шеи, да еще руки повесил на нее, значит, лентяй. Примета такая.

Ну что ты ему скажешь? А главное, я и сам чувствую, что, может быть, он

и прав, потому что, когда я так палку держал, мне ничего-ничего неохота было

делать. И даже не просто неохота было ничего делать, а было приятно ничего

не делать. Может быть, думаю я, настоящие лентяи -- это те, кто с таким

удовольствием ничего не делает, как будто делает что-то приятное. Все же на

всякий случай я вонзаю дедушкин посох в землю рядом со своей вязанкой, над которой он сейчас возится.

Теперь две стройно стянутые вязанки ореховых прутьев с длинными зелеными хвостами готовы.

-- Пойдем-ка, -- неожиданно говорит дедушка и входит в кусты рододендрона по ту сторону гребня.

-- Куда? -- спрашиваю я и, чтобы не оставаться одному, бегу за ним.

Теперь я замечаю, что в зарослях рододендрона проходит еле заметная тропа.

Полого опускаясь в котловину, она идет вдоль гребня.

Сразу чувствуется, что это северная сторона. Сумрачно. Кусты

рододендрона здесь особенно жирные, мясистые. На кустам огромные, какие-то

химические цветы. В воздухе пахнет первобытной гнилью, ноги по щиколотку

уходят в рыхлую, прохладную землю.

И вдруг среди темной сумрачной зелени, радуя глаза светлой, веселой

зеленью, высовываются кусты черники. Высокие, легкие кусты щедро обсыпаны

черными дождинками ягод. Так вот куда меня дедушка привел!