Праздник ожидания праздника - [19]

не впустить человека, если он просится к тебе в дом. А не впустишь, будет

еще хуже -- или тебя пристрелит, или скотину уведет. Так что выходит -лучше абрека впускать в дом, чем не впускать.

-- Дедушка, -- прерываю я его, -- а как старшина узнал, что у вас бывают абреки?

-- Все знали. Да разве такое скроешь? Но одно дело узнать, а другое

дело об этом на сходке говорить. Это, по-нашему, считалось предательством. А

в наши времена доносчик себе курдюк недолго отращивал. Будь ты хоть

старшиной над всеми старшинами, но, если ты доносчик, рано или поздно язык вывалишь...

-- Дедушка, -- пытаюсь я понять ход его мысли, -но ведь старшина был

самый главный в деревне, кому же он доносил?

-- Вот самому себе и доносил...

-- Дедушка, ты что-то напутал, -- говорю я, -- так не бывает.

-- Ничего я не напутал, -- отвечает дедушка, -- если старшина знает и

молчит или только говорит среди своих родственников, по закону считается,

что он ничего не знал. Но если старшина говорит об этом на сходке, по закону

считается, что он знает и должен наказать. Вот и выходит, что он доносчик и донес самому себе.

-- А-а, -- говорю я, -- ну а что, старшина потом вам не отомстил?

-- Наоборот, -- говорит дедушка, -- он стал нас уважать. Уж если у них

женщины такие дикие, решил он, что же связываться с мужчинами.

Дедушка снова затюкал топориком, а мне вдруг становится тоскливо.

Выходит, абреки необязательно гордые мстители и герои, выходит, что они

могут сжечь сарай или ни с того ни с сего убить человека? Мне почему-то

горько и неприятно, что среди моих любимых героев встречаются мошенники и

негодяи. Я чувствую, что это как-то заставляет меня присматриваться ко всем

абрекам, что, конечно, оскорбительно для честных и благородных разбойников.

Я горестно прохожу перед строем абреков и ищу среди них поджигателя

дедушкиного сарая. Я верю в честность большинства из них, но ничего не

поделаешь, приходится проверять вывернутые карманы рыцарей. И я чувствую,

что рыцари с вывернутыми карманами, даже если и оказались честными, уже не

совсем рыцари, и сами они это чувствуют, и от этого мне нестерпимо горько.

Что-то похожее я испытал, когда однажды отец мне сказал, что царь был

плохим человеком. Эта весть поразила меня как громом. До этого я считал, что

царь людей и царь зверей выбираются по одному и тому же закону. А так как

среди зверей считался царем лев, то есть самый сильный, самый храбрый и

самый благородный зверь, то я, естественно, считал, что люди в выборе своего

царя пользуются не менее разумными признаками.

А еще однажды меня привели в театр. И вот после замечательного зрелища

люди почему-то начали хлопать в ладоши, а те, что жили на сцене, теперь

просто так вышли и стали раскланиваться. Среди них особенно противным был

один человек, которого за несколько минут до этого убили, а теперь он не

только бесстыдно восстал из мертвых и как дурак стоял среди живых, у него

еще хватило бесстыдства держаться одной рукой за руку своего убийцы, а

другой тихо отряхивать себе штаны.

И все они вместе улыбались и кланялись, а я себя чувствовал обманутым и

оскорбленным. А глупые зрители почему-то тоже улыбались и хлопали в ладоши,

словно приговаривая: "Хорошо вы нас обманывали, нам очень понравилось, как вы нас обманывали... "

И вдруг я замечаю, что в просвете между деревьями появляется корабль. А

за ним и другие. Целая флотилия военных кораблей. Они медленно-медленно,

оставляя жирный, как бы выдавленный из труб, дым, проползают по миражной

стене моря. Застыв от радостного изумления, я слежу за ними. Особенно

поражает один, низкий, непомерно длинный, он занимает почти весь просвет между деревьями.

-- Дедушка, смотри! -- кричу я, очнувшись, и показываю на него пальцем.

Дедушка смотрит некоторое время, а потом снова берется за топорик.

-- Это что? -- говорит он. -- Вот "Махмудья" был такой большой, что на нем можно было скачки устраивать...

-- Это что еще за "Махмудья"? -- спрашиваю я. Но дедушка не отвечает.

Он подхватывает охапку последних прутьев, поднимается с ними по склону и

бросает в общую кучу. Дедушка усаживается у края гребня, удобно свесив ноги с обрывистого склона. Он достает из кармана платок, утирает потную бритую

голову в коротких седых волосах, прячет платок и затихает, расстегнув на

седой груди пуговицы. Я слежу за ним и чувствую, что мне приятна его не

окостеневшая по-старчески, а гибкая, живая ладонь со сточенными пальцами,

круглая седая голова, и мне приятно само удовольствие, с которым он утирал

от пота свою голову, а теперь прохлаждает ее. Но я знаю, что он еще должен ответить на мой вопрос, и жду.

-- Мы на нем в амхаджира уплывали, -- говорит он, задумавшись.

Я уже знаю, что такое амхаджира, -- это насильный угон абхазцев в

Турцию. Это было давно-давно. Может быть, сто, а то и больше лет прошло с тех пор.

-- Дедушка, -- говорю я, -- расскажи, как вас угоняли?

-- А вас и не угоняли, мы сами, -- отвечает дедушка. -- Да как же не угоняли, когда и в книжках об этом написано, -- говорю я.

-- Обманывать обманывали, а угонять не угоняли, -- упрямо отвечает

дедушка и подымает на меня голову, -- да и как ты абхазца угонишь? Абхазец в