Праздник ожидания праздника - [17]

шутами (надо хотя бы от дурака слышать правду), может быть, им удалось бы

продержаться еще некоторое время. А так они надеялись, что в случае чего

гуси спасут Рим. Но нагрянули варвары и уничтожили Древний Рим вместе с его императорами и гусями.

Я, понятно, об этом нисколько не жалею, но мне хочется благодарно

возвысить метод Харлампия Диогеновича. Смехом он, безусловно, закалял наши

лукавые детские души и приучал нас относиться к собственной персоне с

достаточным чувством юмора. По-моему, это вполне здоровое чувство, и любую

попытку ставить его под сомнение я отвергаю решительно и навсегда.

Дедушка

Мы с дедушкой на лесистом гребне горы. Жаркий летний день, но здесь

тенисто, прохладно. Земля покрыта толстым, слабо пружинящим слоем

прошлогодней листвы. Тут и там разбросаны сморщенные ежики кожуры буковых

орешков. Обычно они пустые, но иногда попадаются и с орешками. Вокруг, куда

ни посмотришь, мощные серебряные стволы буков, редкие кряжистые каштаны.

В просвете между деревьями, в дальней глубине -- голубой призрак

Колхидской долины, огражденной стеной моря, вернее,

куском стены, потому что

все остальное прикрывает лес.

Дедушка стоит на обрывистом склоне и рубит цалдой, остроносым

топориком, ореховый молодняк -- то ли для плетня, то ли для новых

виноградных корзин. Время от времени он забрасывает наверх подрубленные

стволики, я их вытягиваю на тропу и собираю в кучу.

Воздух леса пронизан беспрерывным щебетом птиц. Голоса их только

сначала кажутся пеньем, а потом начинаешь чувствовать, что они

переговариваются, перекликаются, переругиваются, пересмеиваются, а то и просто перемигиваются.

Иногда со стороны моря доносится какой-то случайный порыв ветра, и

тогда тени на земле дробятся, расходятся, между ними пробегают солнечные

пятна, а птичий щебет усиливается, словно порыв ветра стряхивает его с деревьев, как дождинки.

Но все это мне скучно, неинтересно. Я стою и жду дедушку. В руке у меня

его палка, самодельный посох. Странный он какой-то, мой дедушка. Интерес к

нему у меня время от времени вспыхивает, но тут же гаснет. Таинственные

следы его долгой-предолгой жизни в самый тот миг, когда, как я надеюсь, они

должны привести к военной тропе абрека, неожиданно сворачивают в вонючий

козлиный загон или на пахотное поле. Но что-то в нем есть такое, что

вынуждает окружающих уважать его, и это уважение мешает им жить так, как они

хотят, и они за это его часто ругают.

Все это я вижу и улавливаю детским чутьем, хотя, конечно, объяснить и понять не могу.

Сейчас мы в лесу. Он рубит ореховые прутья, а я смотрю. Рубить ему

неудобно, потому что он стоит на обрывистом склоне, а заросли лесного ореха,

обвитые густыми плетями ежевики, пониже, до них трудно дотянуться. Иногда,

чтобы дотянуть топорик, нужно перерубить целое проволочное заграждение ежевичных плетей. И он перерубает.

Каждый раз, когда он берется за новое препятствие, мне хочется, чтобы у

него не получилось. Это потому, что мне скучно и мне хочется посмотреть, что

дедушка будет делать, если у него не получится. Но не только это. Я

чувствую, что окружающим не хватает примеров дедушкиного посрамления. Я

чувствую, что, будь их побольше, многие, пожалуй, решились бы относиться к

нему без всякого уважения, и уж тогда им ничего не мешало бы жить так, как

они хотят. Я чувствую, что и мне было бы полезно иметь при себе такой

примерчик, потому что дедушка и меня заставляет иногда делать что-нибудь

такое, чего я не хочу делать, да и взрослым, я чувствую, если при случае

бросить в копилочку такую находку, будет приятно.

Это все равно, что я

подымусь до их уровня, докарабкаюсь, да еще не с голыми руками, а с

похвальным примерчиком дедушкиного посрамления,

зажатым в старательном

кулаке.

Дедушка приканчивает ближайшие заросли и теперь дотягивается до новых,

но дотянуться трудно, потому что склон крутой,

сыпучий и ногу негде

поставить.

Дедушка озирается. Не выпуская из руки топорика, утирает пот с

покрасневшего лица, неожиданно пригибается и всей пятерней левой руки

ухватывается за одинокий куст рододендрона. Обхватив клешнятыми пальцами все

ветки, он натягивает их в кулаке, как натягивают поводья, и теперь уверенно

свешивается в сторону свежих зарослей. Небольшого роста, гибкий, сейчас он

похож на ладного подростка, решившего побаловаться над обрывом.

Прежде чем добраться до зарослей, ему нужно перерубить толщиной с

веревку ежевичную плеть. Я всем телом чувствую, до чего ему неудобно стоять,

свесившись на одной руке и вытянутой другой, едва доставая, тюкать по

упругой ежевичной плети. Топорик все время отскакивает, да и удар не тот.

-- Дедушка, не перерубливается, -- говорю я ему сверху, давая ему

возможность почетного отступления.

Дедушка молча продолжат бить по пружинящей плети, а потом говорит,

сообразуя свой ответ с ударами топорика:

-- Перерубится... Куда ей деться? Перерубится...

И снова тюкает топорик. Я смотрю и начинаю понимать, что в самом деле

некуда ей деться. Если б она могла куда-нибудь деться, может быть, дедушка и

не угнался бы за ней. А так ей некуда деться. А раз некуда деться, он так и

будет ее рубить целый день, а то и два, а то и больше. Мне представляется,