Праздник ожидания праздника - [22]

Дедушка нагибает ближайший куст, стряхивает на ладонь ягоды и сыплет их

в рот. Я тоже стараюсь не отставать. Длинные, легкие стебли только тронешь,

как они податливо наклоняются, сверкая глазастыми ягодами. Они такие

вкусные, что я начинаю жадничать. Мне кажется, что мне одному не хватит

всего этого богатства, а тут еще дедушка, как маленький, ест да ест ягоды.

Не успеет общипнуть одну ветку, как уже присматривается, ищет глазами другую

и вдруг -- цап! -- схватился за ветку, полную ягод.

Но вот наконец я чувствую, что больше не могу, уже такую оскомину

набил, что от воздуха больно холодит зубы, когда открываешь рот. Дедушка тоже, видно, наелся.

-- Смотри, -- говорит он и носком чувяка толкает в мою сторону помет,

-- здесь, видно, медведь бывает... А вот и кусты обломаны.

Я слежу за его рукой и вижу, что и в самом деле кое-где обломаны

черничные ветки. Я озираюсь. Месте это сразу делается подозрительным,

неприятным. Очень уж тут сумрачно, слишком глубоко уходят ноги в вязкую.

сырую землю, не особенно разбежишься в случае чего.

А вон в кустах рододендрона, за тем каштаном, что-то зашевелилось.

-- Дедушка, -- говорю я, чтобы не молчать, -- а он нас не тронет?

-- Нет, -- отвечает дедушка и ломает ветки черники, -- он сам не трогает, разве с испугу.

-- А чего ему нас пугаться, -- говорю я, на всякий случай громко и

внятно, -- у нас даже ружья нет. Чего нас бояться?

-- Конечно, -- отвечает дедушка, продолжая наламывать ветки черники.

Все-таки делается как-то неприятно, тревожно. Скорее бы домой. Но сейчас прямо сказать об этом стыдно.

-- Хватит, -- говорю я дедушке все так же громко и внятно, -- мы наелись, надо же теперь и ему оставить.

-- Сейчас, -- отвечает дедушка, -- хочу наших угостить.

Цепляясь за кусты, он быстро взбирается на крутой косогор, где много

еще нетронутой черники. Я тоже наламываю для наших черничные ветки, но мне

почему-то завидно, что дедушка первым вспомнил о них. Пожалуй, я бы совсем не вспомнил...

С букетами черники снова выбираемся на гребень. После сырого,

холодящего ноги, северного склона приятно снова ступать по сухим, мягким

листьям. Дедушка приторачивает наши букеты к вязанкам.

Он кладет свою огромную вязанку на плечо, встряхивается, чтобы

почувствовать равновесие, и, поддерживая вязанку топориком, перекинутым

через другое плечо, двигается вниз по гребню. Я проделываю то же самое,

только у меня вместо топорика дедушкина палка поддерживает груз.

Мы спускаемся по гребню. Дедушку почти не видно, впереди меня шумит и

колышется зеленый холм ореховых листьев.

Сначала идти легко и даже весело. Груз почти не давит на плечо, ступать

мягко, склон не слишком крутой, ноги свободно удерживают тело от разгона, а

тут еще возле самого рта играют сверкающие бусинки черники. Можно языком

слизнуть одну, другую, но пока не хочется.

Но вот мы выходим из лесу, и почти сразу делается жарко, а идти все

трудней и трудней, потому что ступать босыми ногами по кремнистой тропе

больно. А тут еще ветки впиваются в плечо, какая-то древесная труха летит за

ворот, жжет и щекочет потное тело. Я все чаще встряхиваю вязанку, чтобы

плечо не затекало и груз удобней лег. Но оно снова начинает болеть, вместо

одних неудобных веток высовываются другие и так же больно давят на плечо. Я

нажимаю на дедушкину палку, как на рычаг, чтобы облегчить груз на плече, и

он в самом деле делается легче, но тогда начинает болеть левое плечо, на

котором лежит палка. А дедушка все идет и идет, и

только трясется впереди

меня огромный сноп зеленых листьев,

Наконец сноп медленно поворачивается, и я вижу свирепое дедушкино лицо.

Может, он сейчас сбросит свою кладь и мы с ним отдохнем? Нет, что-то не похоже...

-- Не устал? -- спрашивает дедушка. Вопрос этот вызывает во мне тихую

ярость: да я не то что устал, я просто раздавлен этой проклятой вязанкой!

-- Нет, -- выдавливаю я из себя для какой-то полноты ожесточения,

только бы не показаться дедушке жалким, ни к чему не способным.

Дедушка отворачивается, и снова перед глазами волнуется и шумит

огромный зеленый сноп. Я почему-то вспоминаю дедушкино лицо в то мгновение,

когда он повернулся ко мне, и начинаю понимать, что свирепое выражение у

него выработалось от постоянных физических усилий. Сейчас под грузом у него

резче обозначились на лице те самые складки, которые видны на нем и обычно.

Я догадываюсь, что эта гримаса преодоления так и застыла у него на лице,

потому что он всю жизнь что-то преодолевал.

Мы проходим мимо дома моего двоюродного брата. Собаки издали, не

узнавая нас, заливаются лаем. Я думаю: может, дедушка остановится, чтобы

хоть собаки успокоились, но дедушка не останавливается и с каким-то скрытым

раздражением на собак, мне кажется, я это чувствую по тому, как трясется

кладь на его спине, проходит дальше.

Я вижу, как из кухни выходит мой двоюродный брат и смотрит в нашу

сторону. Это могучий гигант, голубоглазый красавец. Сейчас он стоит на

взгорье и видится на фоне неба и от этого кажется особенно огромным. Он с трудом узнает нас и кричит:

-- Ты что, дед, совсем спятил -- ребенка мучить!

-- Бездельник, -- кричит ему дедушка в ответ, -лучше б своих чумных псов придержал!