Праздник ожидания праздника - [13]

учится.

-- Пожалейте Авдеенко, он может сломать шею.

Авдеенко тупо смотрит на Харлампия Диогеновича, как бы не понимая, а

может быть, и в самом деле не понимая, почему он может сломать шею.

-- Авдеенко думает, что он лебедь, -- поясняет Харлампий Диогенович. -Черный лебедь, -- добавляет он через мгновение, намекая на загорелое,

угрюмое лицо Авдеенко. -- Сахаров, можете продолжать,

-- говорит Харлампий Диогенович.

Сахаров садится.

-- И вы тоже,-- обращается он к Авдеенко, но что-то в голосе его едва

заметно сдвинулось. В него влилась точно дозированная порция насмешки. -...Если, конечно, не сломаете шею... черный лебедь! -твердо заключает он,

как бы выражая мужественную надежду, что Александр

Авдеенко найдет в себе

силы работать самостоятельно.

Шурик Авдеенко сидит, яростно наклонившись над тетрадью, показывая

мощные усилия ума и воли, брошенные на решение задачи.

Главное оружие Харлампия Диогеновича -- это делать человека смешным.

Ученик, отступающий от школьных правил, -- не лентяй, не лоботряс, не

хулиган, а просто смешной человек. Вернее, не просто смешной, на это,

пожалуй, многие согласились бы, но какой-то обидно смешной. Смешной, не

понимающий, что он смешной, или догадывающийся об этом последним.

И когда учитель выставляет тебя смешным, сразу же распадается круговая

порука учеников, и весь класс над тобой смеется. Все смеются против одного.

Если над тобой смеется один человек, ты можешь еще как-нибудь с этим

справиться. Но невозможно пересмеять весь класс. И если уж ты оказался

смешным, хотелось во что бы то ни стало доказать, что ты хоть и смешной, но

не такой уж окончательно смехотворный.

Надо сказать, что Харлампий Диогенович не давал никому привилегии.

Смешным мог оказаться каждый. Разумеется, я тоже не избежал общей участи.

В тот день я не решил задачу, заданную на дом. Там было что-то про

артиллерийский снаряд, который куда-то летит с какой-то скоростью и за

какое-то время. Надо было узнать, сколько километров пролетел бы он, если бы

летел с другой скоростью и чуть ли не в другом направлении.

В общем, задача была какая-то запутанная и глупая. У меня решение никак

не сходилось с ответом. А между прочим, в задачниках тех лет, наверное из-за

вредителей, ответы иногда бывали неверные. Правда, очень редко, потому что

их к тому времени почти всех переловили. Но, видно, кое-

кто еще орудовал на

воле.

Но некоторые сомнения у меня все-таки оставались. Вредители

вредителями, но, как говорится, и сам не плошай.

Поэтому на следующий день я пришел в школу за час до занятий. Мы

учились во вторую смену. Самые заядлые футболисты были уже на месте. Я

спросил у одного из них насчет задачи, оказалось, что и он ее не решил.

Совесть моя окончательно успокоилась. Мы разделились на две команды и играли до самого звонка.

И вот входим в класс. Еле отдышавшись, на всякий случай спрашиваю у отличника Сахарова:

-- Ну, как задача?

-- Ничего, -- говорит он, -- решил. При этом он коротко и значительно

кивнул головой в том смысле, что трудности были, но мы их одолели.

-- Как решил, ведь ответ неправильный?

-- Правильный, -- кивает он мне головой с такой противной уверенностью

на умном добросовестном лице, что я его в ту же минуту возненавидел за

благополучие, хотя и заслуженное, но тем более неприятное. Я еще хотел

посомневаться, но он отвернулся, отняв у меня последнее утешение падающих: хвататься руками за воздух.

Оказывается, в это время в дверях появился Харлампий Диогенович, но я

его не заметил и продолжал жестикулировать, хотя он стоял почти рядом со

мной. Наконец я догадался, в чем дело, испуганно захлопнул задачник и замер.

Харлампий Диогенович прошел на место.

Я испугался и ругал себя за то, что сначала согласился с футболистом,

что задача неправильная, а потом не согласился с отличником, что она

правильная. А теперь Харлампий Диогенович, наверное, заметил мое волнение и первым меня вызовет.

Рядом со мной сидел тихий и скромный ученик. Звали его Адольф Комаров.

Теперь он себя называл Аликом и даже на тетради писал Алик, потому что

началась война и он не хотел, чтобы его дразнили Гитлером. Все равно все

помнили, как его звали раньше, и при случае напоминали ему об этом.

Я любил разговаривать, а он любил сидеть тихо. Нас посадили вместе,

чтобы мы влияли друг на друга, но, по-моему, из этого ничего не получилось.

Каждый остался таким, каким был.

Сейчас я заметил, что даже он решил задачу. Он сидел над своей

раскрытой тетрадью, опрятный, худой и тихий, и оттого, что руки его лежали

на промокашке, он казался еще тише. У него была такая дурацкая привычка -держать руки на промокашке, от чего я его никак не мог отучить.

-- Гитлер капут, -- шепнул я в его сторону. Он, конечно, ничего не

ответил, но хоть руки убрал с промокашки, и то стало легче.

Между тем Харлампий Диогенович поздоровался с классом и уселся на стул.

Он слегка вздернул рукава пиджака, медленно протер нос и рот носовым

платком, почему-то посмотрел после этого в платок и сунул его в карман.

Потом он снял часы и начал листать журнал. Казалось, приготовления палача пошли быстрей.

Но вот он отметил отсутствующих и стал оглядывать класс, выбирая жертву. Я затаил дыхание.